Это великолепный вороной скакун, пылкий до невозможности, с белой звездой во лбу. Марлена с ним заговаривает, переложив оба хлыста в одну ладонь и протянув ему другую. Он тычется туда мордой, изогнув шею и раздувая ноздри.
Отступив на шаг, Марлена поднимает хлыст. Остальные лошади следят за ней, пританцовывая. Подняв второй хлыст, она слегка им помахивает. Ночной встает на дыбы, изящно изогнув передние ноги. Она что-то кричит, впервые за время выступления повысив голос, и отступает назад. Конь идет за ней на задних ногах и бьет в воздухе копытом. Она обводит его вокруг манежа и позволяет опуститься. Еще один тайный знак — и Ночной кланяется, согнув колено одной из передних ног и вытянув вперед другую. Марлена приседает в реверансе, и зрители приходят в неистовство. Ночной продолжает стоять на одном колене, а Марлена поднимает оба хлыста и щелкает. Остальные лошадки принимаются кружиться на месте.
Публика ликует. Марлена высоко поднимает руку и поворачивается направо и налево, давая зрителям возможность выразить свое восхищение. А потом подбегает к Ночному и изящно присаживается ему на спину. Он поднимается с колен, выгибает шею и увозит Марлену из шапито. Остальные лошади скачут следом, вновь объединившись по цвету и обгоняя друг друга, лишь бы быть поближе к своей повелительнице.
Сердце у меня колотится так, что даже среди рева публики я слышу, как в ушах пульсирует кровь. Меня переполняет, накрывает волной любовь.
Ночью, когда Верблюд до смерти упивается, а Уолтер уже храпит на моей постели, я выхожу из комнатушки и обвожу взглядом спины цирковых лошадей.
Я забочусь об этих лошадках ежедневно. Вычищаю стойла, задаю корм, приношу воду, чищу перед представлением. Всячески балую и похлопываю по шеям. Они — столь же неотъемлемая часть моего окружения, как Дамка, но увидев номер Марлены, я уже не могу относиться к ним по-прежнему. Они стали для меня частью самой Марлены — частью, волею судеб оказавшейся прямо рядом со мной.
Я перебираюсь через загородку и кладу руку на лоснящийся черный круп. Ночной просыпается, удивленно фыркает и поворачивает голову.
Увидев, что это всего лишь я, жеребец вновь отворачивается. Уши обвисают, глаза закрываются, а весь свой вес он перераспределяет на одну из задних ног.
Я возвращаюсь в козлиный загончик и убеждаюсь, что Верблюд дышит. А потом укладываюсь на попону и вижу такой сон о Марлене, за который запросто продал бы душу.
На следующее утро возле раздаточных столов Уолтер пихает меня под ребро:
— Имей в виду!
— Что?
Он показывает пальцем.
За нашим столом сидят Август с Марленой. Они здесь впервые после того несчастного случая.
Уолтер окидывает меня взглядом.
— Ты как, ничего?
— Какие могут быть вопросы, — раздраженно отвечаю я.
— Ну, ладно. Я так, на всякий случай.
Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.
— Доброе утро, Якоб, — говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.
— Август. Марлена, — киваю я им по очереди.
Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.
— Как себя чувствуешь в столь чудесный день? — интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.
— Неплохо. А вы?
— Прекрасно, — отвечает он.
— А вы, Марлена? — спрашиваю я.
— Намного лучше, спасибо.
— Видел вчера ваш номер, — продолжаю я.
— Правда?
— О, да, — я расправляю салфетку и стелю ее на колени. — Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!
— Да ну? — Август поднимает бровь. — Никогда-никогда?
— Именно. Никогда.
— Вот те на.
Он смотрит на меня, не мигая.
— А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?
Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую — по-европейски, как мама.
— Я соврал.
Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.
— Прости, что?
— Я соврал. Соврал! — я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. — Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке — у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!
Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.
Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.
Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.
— Ох, Якоб, — говорит он, размазывая слезы по щекам. — Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. — Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. — Ох ты, боже мой, — вздыхает он. — Ох ты, господи. — Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.
Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.
Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.
С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.
Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд»[16]и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.
