– Какая гадость, и из-за какого-то миланского сопляка я до такого докатился.
Я не обижался, хотя мало приятного слышать про себя такое; меня тешило сознание того, что я наконец сорвал ему весь этот спектакль, которым он так мне досаждал. Пиво вызывало во мне ощущение восторженной неустойчивости, я словно смотрел на мир рыбьими глазами, образы и мысли наплывали на меня, чудовищно разбухая, но почти тут же уносились куда-то в сторону. Я то оказывался в самом центре ресторана в ослепительном световом потоке, и весь мир был у моих ног, то меня вдавливало в спинку стула, я терял власть над своими движениями, над голосом, и жизнь утекала у меня из-под пальцев. Я вновь набрасывался на еду, чтобы обрести почву под ногами, но мне все время казалось, что я умираю с голоду и сыт до отвала, что мне весело и грустно, что я быстр как молния и медлителен как черепаха, на меня накатывала какая-то сладковатая тошнота, отнимая силы и упругость у моих мускулов и повергая меня во вселенскую скорбь.
Витторио, напротив, казалось, был полон энергии более, чем обычно, только это была какая-то мрачная и злая энергия, глаза его светились ненавистью и отчаянием.
ВИТТОРИО: Ну и как тебе нравится вся эта история? Что ты на самом деле обо всем об этом думаешь?
(Взгляд снизу вверх, глухая дрожь в голосе.)
УТО: Какая история?
(Упругий резиновый коврик внутри, каждое слово, мысль, чувство отскакивают от него, оставляя след, словно на дрянном мониторе.)
ВИТТОРИО: Ну, я, и Марианна, и жизнь, которую мы ведем. Мирбург. Гуру и все прочее.
УТО: Не знаю. Вы ведь хотите быть счастливыми.
ВИТТОРИО: А что, у нас не получается?
УТО: Не знаю.
ВИТТОРИО: Чего не знаешь?
УТО: Не знаю, что ты понимаешь под счастьем.
ВИТТОРИО: Я там из-за Марианны. И тебе наверняка это кажется абсурдным? Абсурдно делать что-то ради другого?
УТО: Не знаю.
ВИТТОРИО: Отказаться от чего-то ради другого? Отказаться почти от всего?
(Явное отчаяние в глазах. Пиво допито, показывает официанту, чтобы принес еще две кружки.)
УТО: Это ваше дело.
ВИТТОРИО: Отсечь кусок собственной жизни, чтобы сделать кого-то счастливым и благодаря этому стать счастливым самому.
УТО: Не знаю.
ВИТТОРИО: Отказаться от всех устоев, привычек? От прочных стен, ограждающих тебя от внешнего мира?
УТО: Не знаю. Не надо спрашивать об этом меня.
Витторио швырнул обратно в тарелку последний кусок жареного цыпленка, который держал в руке, рассмеялся.
– Скучаешь по крупяным супам Марианны? Или по овощам, нарезанным мелко-мелко и сваренным без соли?
Я тоже рассмеялся, но весело мне не было, и доволен я тоже не был.
Витторио смеялся, но в глазах его была ярость, стремительная и неукротимая, которая, как жадность к мясу, напала на него внезапно после всех его деклараций о воздержании. Он проследил взглядом за официантом, который ставил на стол две новые кружки пива и убирал пустые, и сказал:
– Черт возьми, что же с тобой делает пиво после того, как ты три года не брал в рот ни капли.
– Три года? – переспросил я.
– Почти четыре. – Он отпил глоток из новой кружки и посмотрел вокруг; куда только подевалось то демонстративное спокойствие, с которым он сюда вошел. – С тех самых пор, как я решил стать воплощением совершенства, каким меня хотела видеть Марианна.
– И что, ты не стал им? – спросил я.
Меня коробило от собственной бесцеремонности, но я тоже был переполнен пивом и тоже бродил по миру, из которого исчезли все запрещающие знаки.
Он ударил по столу ладонью с такой силой, что на наших тарелках подскочили обглоданные кости, куски жира и сухожилия, корочки поджаренной панировки и обрывки кожи, всколыхнулись лужицы жидкого и затвердевшего жира и маслянистой подливы.
– Были моменты, когда я был почти уверен, что мне это удалось. Это что-то невероятное. Как будто открываешь почтовый ящик, а там университетский диплом. Или удостоверение летчика. Или просто иностранный паспорт. И все в полном порядке, можешь пройти любую проверку. Или почти любую.
– Почему «почти»? – спросил я, с трудом узнавая свой голос.
Он выпрямился, словно борясь с потоком, уносящим его прочь.
– Потому что потом оказывается, что внутри тебя такая чертовщина намешана. Как говорит гуру, все мыслимые достоинства и недостатки. И стоит тебе хоть на минуту потерять над ними контроль, как они постараются отвоевать себе самое неожиданное место.
– Так, значит, придется снова взять их под контроль? – говорю я. Все мои чувства притупились, и особенно чувство пространства, я снимаю с себя темные очки, но это ничего не меняет.
Витторио широким жестом показывает вокруг: круглый зал, бледные лица посетителей, всевозможные мясные блюда, изображениями которых увешаны стены, за окнами огни автомобилей, мчащихся по широкой улице.
– Все зависит от того, чего ты хочешь, – говорит Витторио. – Может, ты согласен плясать по указке того, что у тебя внутри, и того, что снаружи, а может, нет. Конечно, бывают и непрошибаемые, как ты, тебе ведь наплевать на все это, разве не так?
– Я не непрошибаемый, – говорю я каким-то противным скрипучим голосом, – и мне не наплевать.
– А может, ты и правильно делаешь, что плюешь, – говорит Витторио. – Потому что на самом деле все это сплошное надувательство. Можешь хоть из кожи вон лезть, и все без толку. Это тебе не дом построить. Ничего прочного, некуда вогнать гвоздь или ввинтить шуруп. При первой же возможности все рушится в одно мгновение и без всякого шума. И ты даже этого не замечаешь.
Он смотрел на меня с вопросительным видом, но я не знал, что ему сказать, я в жизни своей и пальцем не пошевельнул, чтобы выстроить с кем-нибудь хоть какие-нибудь отношения.
– Пойдем отсюда? – сказал он, вставая. – Хочу туда, где кипит жизнь.
В голосе его исступленно-смятенном прорывались то печаль, то злоба, жесты стали замедленными, он мотал головой и смотрел вокруг так, словно пытался угадать тайный смысл того, что видит. Он поймал официанта посреди зала, заплатил ему и дал чаевые, но официант был недоволен, потому что его не подозвали к столу, и даже не улыбнулся.
– Какая любезность, а? – сказал Витторио, когда мы подходили к машине. – Какие теплые отношения между людьми, не то что в Мирбурге. А я еще пытаюсь забыть о нем. Все это твоя заслуга.
Даже по отношению ко мне его поведение было непоследовательным, чуть ли не мгновенно он переходил от обиды к дружескому панибратству: мне приходилось постоянно под него подстраиваться, все это утомляло меня, словно бой, в котором атака незаметно сменяется фальшивым перемирием. Меня не покидало чувство усталости, растерянности, испуга, мне казалось, что я вызвал цепную реакцию и утратил над ней контроль.
