— Это театральный человек?
— Театральный! Разумеется, театральный… Вот этого человека, Жак, я и ищу, вот его я и жду. Теперь я живу ради него. Он меня спасет. Он меня спасает. Как бы там ни было, даже если он сегодня не придет, я найду способ с ним встретиться. Моя жизнь еще может измениться. Знаешь, я многое поняла.
Продолжая говорить, Жюльетта тревожно озиралась. Она кого-то ждала. Снова начав расхаживать по стройплощадке, она неминуемо должна была приблизиться к каменному сердцу, роковой глыбе, твердой, глухой и немой как никогда.
Я не мешал ей. Я представлял себе, как Рак бросает в быстрые воды реки тело молодого режиссера в черном сюртуке. Труп некоторое время держится на поверхности, его уносит быстрым течением, потом он утонет за много километров отсюда.
Контраст между резным камнем и хрупким дрожащим телом Жюльетты, стоящей рядом с ним и беспокойно ждущей появления своего принца, был нестерпимо резким.
Мне бросилось в глаза беспредельное одиночество этой крохотной жизни, столкнувшейся с тысячелетним равнодушием камня. Одиночество женщины. Одиночество плоти. Мне виделись огромные челюсти, которые со щелканьем сомкнутся на этом бежавшем от меня теле. Простая история: в одном из закоулков мира элегантная и усталая женщина возвращается на разоренное место, где она жила, в поисках юноши, надеясь, что он ее каким-то образом спасет, но она не знает, что он умер, разбив голову о камень, изваянный в виде сердца, и что его тело, уносимое водой, удаляется от нее с каждым мгновением.
Вот тогда, впервые за долгое время, я испытал некое подобие волнения.
Мной потихоньку овладевало сложное чувство: отравленная смесь нежности и ужаса. Смертельный эликсир, составленный из глубинной нежности, детского отчаяния, изнеможения и безумного желания начать все сначала. Сквозь трещину в реальности я мог единым взглядом охватить множество возможностей, так никогда и не осуществившихся. Мои неудачи, наши поражения лежали ковром опавших листьев. Ни одно слово никогда, пусть даже я искал его в панике крушения, не сможет передать этого состояния.
Жюльетта долго ждала, минуты текли, потом она, толком не зная, чего хочет, направилась к берегу реки и очень медленно побрела вдоль него. Низ ее белого пальто был забрызган грязью. Она снова зябко обхватила себя руками.
Не раздумывая, я издали последовал за ней. След в след. Река своим шумом перекрывала гул машин, проезжающих по шоссе. Когда мы дошли до того места, где стояла хижина Рака, которую Жюльетта, похоже, в задумчивости искала, я увидел, что эти скоты уже приходили и ее разрушили. Все материалы, из которых бродяга сложил свое непрочное жилье, были разбросаны на несколько метров во все стороны. Вокруг летали пожелтевшие страницы газет, цепляясь за склоненные над рекой ветви.
Жюльетта больше не двигалась. Она стояла ко мне спиной. Я ясно видел, что ей холодно, что она вот-вот упадет в обморок. Я мог следить за ритмом ее дыхания, глядя, как приподнимаются ее плечи. По спине пробегала дрожь. Жюльетта поеживалась.
По какой непонятной причине далекому писателю, увлеченному будущими историями, показалось интересным выдумать нас, ее и меня? Я догадывался, о чем просила его Жюльетта. Но был почти уверен, что писатель, нимало не удивленный появлением Жюльетты Ларсан, только покачал головой и отодвинул рукопись, отказавшись переделывать эту историю. Не столько от усталости, сколько оттого, что не мог найти слов. А меня вполне устраивало это запустение. Никакого раскаяния. Так было сделано. Так было записано. Так оно вышло. Занавес!
В конце концов мне стало казаться, что Жюльетта, которая не могла не слышать, что я иду за ней, наступая на сломанные ветки и пробираясь среди мертвых предметов, вот-вот медленно повернется ко мне, снова устремит на меня взгляд светлых глаз. Что за женщину я увижу перед собой?
Я был готов увидеть перед собой череп, миленький череп с черными провалами глазниц, хохочущий во все челюсти с ослепительными зубами, а пальцы скелета будут тем временем поигрывать серебряной подвеской, которая видна в вырезе белого пальто.
Я готов был увидеть ее совсем юное и очень нежное лицо, ее чудесную улыбку. Готов был блаженно и завороженно следить за ее губами, нимало не интересуясь тем, что за слова с них слетают.
Я даже настроен был принять удрученное выражение лица немолодой женщины, смирившейся с тем, чтобы еще какое-то время побыть моей женой.
У меня уже давно дрожали руки. Теперь они дрожали не от нервного или мышечного напряжения, а от незнакомого возбуждения. Ничего общего с потребностью писать или страстным желанием лупить по чему попало. Эти бегущие по коже мурашки, несомненно, означали желание соприкоснуться с другой кожей. Эта дрожь моей плоти означала влечение к другой плоти.
Приготовившись к последней встрече лицом к лицу, к самому последнему стоп-кадру, я затаил дыхание. О чудо — кулаки у меня не сжимались. Напротив, ладони раскрылись. Я ждал, а Жюльетта тем временем бесконечно медленно, бесконечно затянутым движением поворачивалась ко мне.
И тогда я почувствовал, как очень слабо, очень неровно, но все более отчетливо бьется мое сердце.
