Книга Крокозябры - Татьяна Щербина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
— Запомни, Виола, — поучала она дочь, — мужчины делают то, что им заблагорассудится, женщин же они только используют. И тебя используют, хоть революционеры, хоть кто. О себе думай.
— Вы, мама, из прошлого века, — холодно отвечала Виля, — теперь эмансипация.
Нина Петровна не выработала определенного отношения к революционерам, но для дочери желала мужа-иностранца, чтоб увез ее из мучительной страны. Виолочка так хорошо знает французский. Виля и слышать не желала ни про каких иностранцев, но на сегодняшнем ужине будет какой-то швейцарец Жюль, мать наверняка станет его сватать.
— Что за Жюль, не знаешь? Мать звала или отец?
— Ты их все время хочешь разлучить, ну что за вопрос, когда они в Швейцарии были, то и познакомились. Сын какого-то часового мастера. Наверное, на восточный колорит посмотреть приехал. А тут колорит такой, что лучше б дома сидел.
Андрей, как и мать, держался в стороне от происходящего. Когда Виля с жаром рассказывала ему о «дьяволятах», он слушал, даже давал советы, но то, что Виля понимала под «настоящей жизнью», его не занимало. Учился он хорошо и, в отличие от Вили, рисовал бесподобно, все время что-то конструировал и мечтал стать изобретателем. Его завораживал технический прогресс.
— Посмотри вокруг, электричество! Представь, мир станет другим, если его осветить электролампами! Вечером город будет светиться, можно будет не со свечой сидеть, а гулять сколько хочешь. Это победа над Солнцем, независимость от темноты, а ты все «большевики-меньшевики» (он передразнил), да человек уже летать может как птица — ради этого стоит жить.
— Виола, Андрей, спускайтесь, — прокричала снизу Нина Петровна.
За ужином были две пары родительских знакомцев с отпрысками, вышеупомянутый Жюль, все поздравляли и напутствовали Виолу, и она забылась бы в этом всеобщем выражении любви к ней, только отец опять начал про Плеханова, что болен очень и надо бы съездить в Петроград навестить, а мать возразила, что скоро им собираться в Москву, и в Петербург, в смысле Петроград, они вряд ли раньше Рождества, в смысле начала следующего года, успеют. «Доживет ли», — вздохнул отец. Плеханов умер через неделю после этого вечера. Жюль делился впечатлениями. Что в России все бурлит, а у них в Швейцарии раз навсегда заведенный порядок, и что он тоже хотел бы вступить в революционную партию, потому что иначе жизнь проходит мимо. Вдруг зазвонил дверной колокольчик. Отец встрепенулся, гостей больше не ждали, а нежданных гостей он исторически опасался.
В гостиную вошел черноусый молодой человек, Виля встречала его раньше, порученец Зевина. Извинился за вторжение: «Велели без промедления передать девице Цфат вот это», — и он достал из внутреннего кармана пакетик. Протянул, просил расписаться в получении. Виола развернула — это был партбилет. Виола бросилась целовать черноусого, прыгала от радости, прическа растрепалась, щеки зарделись, счастью не было предела. Виля так же страстно поцеловала папу, мать, брата, всех гостей и даже Жюля, на которого нарочно не смотрела до сих пор, опасаясь сватовских козней.
— Торжественно объявляю: я — член партии. Налейте мне вина, не соком же чокаться за такое событие! Я всех вас люблю!
Виля протянула билет отцу. Он открыл и прочитал: «Цфат Вилен Валерьянович. Родился 21 мая 1901 года».
— Это про кого, Виолочка?
У Виолы слезы навернулись на глаза. Почему так: получаешь что хочешь, но в таком вот неправильном виде, с опозданием, еще и вранье, которое нужно было год назад, теперь курам на смех. Ей сегодня и так шестнадцать.
Валериан Павлович быстро нашелся, как исправить положение.
— Что ты, дочурка, это же комплимент. Они просто решили, что ты не девочка, а настоящий товарищ. Они же не знают, что наша девочка — боец, и потом дата выдачи тут — апрель семнадцатого, они думали, что ты еще год назад закончила гимназию!
Все пили, поздравляли. С билетом, потом опять с днем рождения.
— Виола наша не только закончила гимназию, хотя была моложе всех барышень, но и получила золотую медаль, — напомнила Нина Петровна.
— Теперь золотая медаль — это стыдно, — вдруг выпалила Виола, — да и дали мне ее потому только, что в живых остались одни двоечницы.
Солнце
Вот я и родилась. С сомнением, но родилась. Почему умершего провожают плачем, а новорожденного встречают ликованием? Людям приятно, когда к ним присоединяются, и они не сомневаются, что находиться в их обществе — счастье. Не знаю, куда выталкивает смерть, но рождаться вовсе не радостно: акушерки ждут, когда новорожденный издаст крик ужаса, заплачет — тогда и начинают радоваться, крик значит, что младенец жив. А младенец все плачет и плачет, и пока растет, взрослые обучают его владеть собой, то есть приспосабливаться к жизни и не плакать. Он постепенно научается. В этом и смысл.
«Не грусти», — песня, которой мы ободряем друг друга. Но главное — освоить методику отвлечения себя от чуждости жизни. Сначала это погремушка, потом мишки и куклы — игрушечные люди и звери. Смотри, малыш, какие они симпатичные, плюшевые, фарфоровые. Их можно положить на подушку или бросить на пол — они подчинятся, ты — бог для них. Можно разобрать на части, разорвать, расколошматить. Для мальчика — игрушечные автоматы и пулеметы, чтоб он знал, какие у него есть защитники в этом мире. Можешь, малыш, расстрелять всех подряд.
«Поздравляю, вот видишь — девочка, как ты и хотела», — пишет бабушка записку в роддом. Пишут дедушка, папа, пишут родители папы, бывшие однокурсники, друзья, знакомые, коллеги по работе. «Это счастье», — пишут они все и приветствуют меня радостными возгласами. А я ору и замолкаю только обессилев. Выжила — могла не выжить. Этому радуются вдвойне. Я еще не могу оценить потрясающий шанс — жить. Меня держат в роддоме две недели — вечность, потому что это пока весь срок моего земного пути. Каждая минута двухнедельной жизни равна году по количеству загружаемых в нее картинок, звуков; они загружаются в меня сами, насильно, как нескончаемый алфавит, необходимый, чтобы понимать жизнь. Бабушка приходит каждый день, оставляет записочки и передачи маме. Она перечисляет все, что купила: пеленки, одеяльца, пододеяльник, ленты (перевязывать упакованный во все это сверток — меня), клизму, коляску, а кроватку не купила.
Мама хочет только чешскую, а чешских нет, есть советские. Мама хочет, чтоб все было самое лучшее для меня, а лучшее из того, что она знает, — чешское. Значит, посплю пока в чешской коляске, раз кроватки только советские. Но если задать маме вопрос: что на свете самое лучшее? Она искренне скажет: советское. Она не чувствует противоречия. Наконец меня приносят домой. Папа очень-очень рад, не так бешено рад, как мама: мама — страстная и безумная, что, видимо, одно и то же, а папа рад, потому что знает, что должен быть рад. Папа все время ездит в командировки и пишет маме письма, в которых передает мне приветы. В письмах они называют меня матрешкой: с именем возникла проблема. Столько уже было проблем с моим появлением на свет, так тут заколдобило с именем. Бабушка в записках в роддом именует меня Катей. Папа предлагает назвать Таней. Подруга пишет, что лучше Леной. Все шлют свои варианты, но ни одно имя никак не победит в конкурсе. Мама не знает, как меня назвать. Папа согласен на все. Его родители безучастны, пишут сдержанное поздравление маме, никаких восторгов.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Крокозябры - Татьяна Щербина», после закрытия браузера.