Меры безопасности были приняты чрезвычайные, даже по меркам склонных к паранойе авторов бестселлеров. В поместье я ехал в лимузине с затемненными стеклами, а агентесса Табиты непрестанно занимала меня разговорами — на случай, если я каким-то образом все же исхитрюсь запомнить маршрут. Меня заставили подписать бумагу с обещаниями насчет того, что я не стану задавать вопросов, способных привлечь «неподобающее» внимание к преклонным годам миссис Уоррен, ее внешнему виду или отношениям с мужем. Пользоваться мне надлежало блокнотом, а не диктофоном — даром что в последнем случае меня можно было бы превосходнейшим образом подвергнуть судебному преследованию за любое мое измышление. Фотографирование было verboten[18], равно как и обсуждение юридических баталий Уорренов с их озлобленными детьми.
— Табите и Джеку до смерти надоело журналистское искажение фактов, — сообщила мне, многозначительно прищурясь, агентесса, пока мы катили по Девонширу к секретному месту нашего назначения. — Если они увидят еще одну статью в том духе, что «сумасшедшая старая Табита Уоррен одиноко живет в своем поместье, где ей некого любить, кроме домашних животных», они взовьются так, что крышу прошибут.
Бумагу я подписал, однако, увидев, наконец, дом Уорренов, невольно подумал, что если они и вправду прошибут свою крышу, то, по крайней мере, это будет крыша, способная заслужить высшую оценку «Английского наследия», крыша, изукрашенная елизаветинскими башенками и отстоящая от земли очень далеко.
И тем не менее, мое первое впечатление от Табиты Уоррен было куда более благоприятным, чем я ожидал. Она казалась смущенной, даже расстроенной поднятым вокруг нее шумом. Едва лимузин остановился у дома, как Табита вышла, чтобы поприветствовать меня улыбкой и предложить: «Может быть, займемся этим здесь, на солнышке?». Однако агентесса и муж Табиты немедля оттеснили ее в дом. Потом агентесса, напрочь лишенная, по всему судя, способности просто взять и уйти, потратила несколько столетий, выговаривая мне за все то, что я, по ее мнению, задумал написать. А следом бразды правления перенял муж, заявивший, что, согласно его договоренности с «Индипендент», интервьюировать следует их обоих, одновременно. Большой, угрюмый увалень в совершенно жутком двубортном коричневом костюме, он стоял у кресла, в котором сидела Табита, и его огромная, покрытая коричневыми пятнышками лапа покоилась на ее тонком плече.
Я настоял на том, чтобы поговорить с Табитой с глазу на глаз, и он пошел на попятный, однако в полном уединении нас все-таки не оставил. Через минуту после того, как муж Табиты покинул гостиную, я услышал, как он копошится в смежном с ней кабинете, якобы разбирая письма поклонников.
— Какой радушный прием, — сокрушенно сказал я и, повинуясь внезапному импульсу, решил проверить эрудицию Табиты: — Я ощущаю себя прямо-таки Шарлоттой Корде.
— О, можете заколоть меня, дорогой, — ни секунды не помедлив, откликнулась она. — Если, конечно, кинжал у вас чистый.
И улыбнулась. Лицо ее казалось маской, составленной из сплошных морщин и накрытой сверху коротким, очень не дешевым, черным как смоль париком, но в остальном впечатление она оставляла элегантное, эффектное. Снимок, который «ХарперКоллинс» так и продолжает печатать на задних обложках ее книг, сделан был, надо полагать, лет двадцать назад, однако Табита по-прежнему предоставляла его для публикации — за отдельную плату. Да и тело ее сохранило хорошую форму: стройное, в черных гамашах под деревенским платьем — вернее сказать, деревенской моделью, созданной шикарным французским кутюрье.
— Как бы там ни было, — продолжала она, наклоняясь вперед и переходя на шепот, — их волнуете не вы, их волную я. Они боятся, что я опозорюсь.
И она театрально расширила большие зеленые глаза.
В следующие десять-пятнадцать минут интервью шло примерно так, как обычно и шли все интервью с Табитой Уоррен. Она растабаривала (если Вы простите мне такой каламбур) о том, как почувствовала однажды, что может и вправду проникать в разум животных; что, по ее мнению, эта способность в какой-то мере присуща любому из нас, а иначе ее книги не привлекли бы стольких читателей. Пока она говорила, в комнату входили и выходили из нее самые разные, тихие, на вид забалованные домашние животные — персидский кот, кот сиамский, огромная овчарка и, да, разумеется, тот самый терьер. Они присаживались у ног Табиты, некоторое время позволяли гладить себя, а после снова лениво убредали куда-то. Когти их пощелкивали по пространным, полированного красного дерева полам. За доходящими до этих полов двустворчатыми окнами я видел стоявший у дома лимузин, в котором сидел с газетой, ожидая, когда я закончу, водитель. Видел я и агентессу Табиты, исследовавшую в обществе своего мобильного телефона безукоризненно ухоженный парк.
Я сообщил Табите, что ходят слухи, будто она написала новую книгу. Лицо ее на миг осветилось, но тут в кабинете раздался глухой удар, и оно мгновенно погасло.
— Нет, — сказала Табита. — «Кошачья лапа» была последней. Тринадцать романов это очень много. Я спросила себя: и вправду ли миру нужна еще одна моя книга?
— Многие думают именно так.
— Возможности любого человека ограничены, вам не кажется?
— В узких пределах — да.
В глазах Табиты мелькнула боль, но боль, вызванная, как мне показалось, отнюдь не моими словами. Она немного поерзала в кресле, подтянула колени к подбородку — поза, до странного детская для семидесятилетней женщины.
Из кабинета вдруг понеслась телефонная трель. Джек Уоррен снял трубку и после звучного «Да?» понизил голос до негромкого рокота. Впрочем, рокот был странноватый: не участливый, не любовный. Обеспокоенный — так произносит слова человек, которого неожиданно призвали к ответу за непростительный грех. И я, и Табита, мы оба отметили эту странность и истолковали ее одинаково, и оба знали, что это так.
Она мгновенно пригнулась в кресле, утопив подбородок между коленей.
— Кто-то из детей, пари готова держать, — сказала она. — И почему он не предоставит общение с ними автоответчику?
Я не знал, как мне отнестись к этим словам. Будь я борзописцем из желтой газетки, я бы, скорее всего, ухватился за подвернувшийся шанс и начал расспрашивать ее о семейных проблемах, о дочерях, обвиняющих Джека в том, что он держит Табиту узницей в ее собственном доме, что за долгие годы у него накопился целый гарем любовниц, что она лишена права голоса в ведении своих коммерческих дел. Мне же удалось придумать только один вопрос:
— Вам никогда не хотелось написать что-то совсем другое?
Она соскользнула с кресла на пол и теперь сидела прямо перед мной на корточках. Овчарка бочком подобралась к ней и прилегла рядом.
— О, хотелось, хотелось, — сказала Табита.
