Книга Девять девяностых - Анна Матвеева

Хорошо, что Ада знала французский язык.

Что учила его, не брезгуя ни одной темой. Диакритические знаки. Тяжелое ударение. Глубокое придыхание.

Французский язык — это был уже не инструмент, а универсальный ключ, который подходит ко всем дверям.

Жаль, что двери открывались только для общения, а не для работы.

В Париже никто особенно не мечтал принимать на работу Аду. В одном лишь ресторанчике, недалеко от ворот Сен-Дени, предложили взять посудомойкой, но она не пошла — у хозяина глаза светились жирным блеском, когда он расписывал условия. Он почти всю Аду целиком глазами съел, этот пузатый мужчина. Да, поневоле вспомнишь добрым словом Женечку. (И долг свой, кстати, тоже. Она всё отдаст, до цента, до копейки.)

Париж следил за Адой, наблюдал ее попытки пустить корни — с любопытством, но без сочувствия. Ада по-прежнему смотрела по сторонам, когда шла по городу, — но видела теперь не только пыльных атлантов. Начинала замечать клошаров и объявления с вакансиями.

В один из первых же дней Ада продала на барахолке — «пюс», как она здесь называется, — свой красный свингер. Дали, конечно, совсем немного, но на вырученные деньги Ада купила здесь же неприметную теплую куртку (по-французски — «дудун»), черную, как ночная Сена. В кармане куртки нашлись два нетронутых билетика на метро — Ада решила, что это хороший знак.

Потом — сережки. В брассери к ней как-то подошла официантка, русская — Ада безошибочно распознавала родной акцент — и спросила, не хочет ли она продать камни? Сережки подарила мама к восемнадцатилетию, но Аде они никогда особенно не нравились. Наверное, продала не очень выгодно — но всё же это были деньги, а ее запасы рано или поздно кончатся. В уши воткнула пластмассовые пуссеты-розочки, давний подарок Олени. Чтобы дырки не зарастали.

Олень ответила на звонок только в конце второй недели, когда Ада уже почти что отчаялась найти работу. Жила всё в том же хостеле — и рассчитывала, что денег ей хватит до Нового года, если питаться один раз в день, как она обычно и делала.

На самом деле еды в большом и радостном Париже — вдоволь, надо просто не зевать и смотреть по сторонам.

Вот, например, ребенок не доел булочку и положил на краешек скамейки.

Или в «Макдоналдсе» часто оставляют картошку фри в пакетах.

С вопросом личной брезгливости замечательно расправляется чувство голода.

Олень схватила трубку после первого же гудка, не успевшего превратиться в рельс.

— Адка! Ты где?

— В Париже!

— Ну ты вообще! Я не верила, что ты всерьез там останешься!

— А кто шутил?

— Нет, ну я всё понимаю, конечно, но так взять и остаться… Алеша говорит, ты Клавдию Трофимовну крепко подставила. И деньги Женечке надо вернуть. И родители твои, Адка, они же просто все черные. Отец у меня был, я с ним разговаривала. Они за тебя волнуются. Переживают.

— Ты, может, дашь мне хоть слово сказать? Сейчас монеты закончатся, и разъединится.

— Ой, да, конечно.

— Женечке скажи, я всё отдам, пусть немного потерпит. Родителям я написала большое письмо, и еще потом напишу. А уж Алеше ты как-нибудь объяснишь. Ты, кстати, сама где носишься целыми днями? Я раз триста тебе звонила!

— Да я это, ничего особенного. Как обычно — учеба, работа, Алеша.

— Алеша уже стал «как обычно»?

— Ну да, а что такого? А где ты там живешь, Адка?

— В хостеле.

— Главное, чтобы не в хосписе, — мрачно пошутила Олень, и тут как раз окончилось время разговора — автомат с грохотом проглотил последнюю монету.

Ада выскочила из будки злая как сто чертей. Рассердилась на Олень — совсем ее не понимает. Так рассердилась, что даже Париж вокруг показался ей вдруг каким-то… непарижским.

А потом Аде стало смешно — разве можно всерьез сердиться на человека, который находится от тебя на расстоянии стольких километров? Она сама улыбнулась таким мыслям, и встречная женщина ей тоже улыбнулась — как будто отразила ее улыбку в зеркале.

Ада не сразу узнала эту женщину.

Та узнала ее первой.

Та — Татиана.

Улыбка исчезла так же быстро, как испортилась в тот день погода.

Деревья сначала зашумели, потом задрожали. Дождь. Прохожие бегут, кто-то прикрывает голову портфелем, машина, припаркованная у тротуара, вдруг взвыла, как собака, которой встали на хвост. Град! Сверху кто-то швыряет ледяные камушки, целится прямиком в Аду, но каждый раз не попадает.

Татиана тащит Аду в кафе — а там уже набилось столько народу, как в детской сказке про теремок. И никто ничего не заказывает, все пережидают непогоду. Татиана с официантом в длинном фартуке пошепталась — и вуаля, им тут же нашли столик. Ада шла рядом, пристыженная — как будто с Галкой-Палкой к директору.

Столик малюсенький, места хватает на две чашки кофе и четыре локтя. Вообще локти на стол ставить неприлично — но кто об этом помнит? Уж точно не Ада.

Град лупцует мостовую, бьет машины и тех бедолаг, которых успел поймать на улице.

А у Татианы с Адой — можно сказать, даже уютно. Кофейник принесли горячий, как грелка. Молоко в кувшинчике. Даже булочки, пан-о-шоколя, хотя время завтрака давно закончилось. На салфетке останутся аппетитные масляные пятна. Ада готова разорвать эти булочки зубами вместе с салфеткой. Татиана смотрит на нее, как на книжку: вроде бы хочется такую купить и прочесть, а вдруг она потратит время зря?

У них правда уютно, хотя столик слегка качается, за окном дождь сечет прохожих, как будто наказывая за то, что вышли, — и сильно пахнет мокрой шерстью от старого свитера Ады. Словно собака попала под ливень.

— Ешь, — приказывает Татиана, и Ада глотает булочки, не жуя. А зачем жевать — они и так легко глотаются.

Татиана опять смотрит на нее, как на книгу — вроде бы она уже когда-то читала такую — но не помнит, чем закончилось. В памяти остались только общее ощущение, атмосфера, мир писателя.

После пятой булочки Татиана забрала у Ады корзинку. Так и не успела она увидеть салфетку в масляных пятнах.

— Хватит, — сказала Татиана.

Ада и сама уже почувствовала — хватит. Что-то похожее было в бассейне — когда она тонула, во втором классе, и ее рвало хлорной водой через нос. Наташка Прокопьева — у нее был хрящеватый нос и вязаный шерстяной купальник, вот так и запомнилась — хохотала после этого над Адой чуть ли не целый год.

Вот и сейчас ей стало вдруг плохо.

Первое «плохо» в Париже.

— Ты что, мать? — испугалась Татиана. Так странно прозвучало. Кто кому если и годился в матери, так это Татиана Аде, а не наоборот.