Бывает, что мои чувства — загадка для меня самого. Как правило, самое большее, на что я могу надеяться, — это выдержать их, постараться не быть смытым волной. Как чудесно было бы отпустить мысли блуждать на волю, не отягощая их веригами кожи и костей. Иметь возможность собраться всем вместе и общаться со всеми другими душами.
Теперь я понимаю, что во мне два очень разных человека. Сознание и мешок костей, который оно таскает за собой. Я думаю, тело — это просто вместилище. И пускай кто угодно смотрит на него как на храм, о какой службе может идти речь в этих грязных, обветшалых развалинах?
Трансцендентности жаждет душа моя. Я хочу дать глубочайшей части меня вознестись и вдыхать воздух. Ужасная раздвоенность жизни, навязанная мне плотью, — вот что со временем стало тяготить меня.
Все, чего я хочу, — это впустить немного света. Выпустить хотя бы часть себя наружу.
24 февраля
Бритва была странной на ощупь. Незнакомой. И ножницы тоже. Был так возбужден, что все мое тело чесалось. Есть что-то странное в том, чтобы сбрить бороду после стольких лет, прожитых бородачом. Теперь мне кажется, что моя кожа совершенно голая. Мясистая, как свежеощипанный гусь.
За пару минут ножницы состригли большую часть — комки белых волос скатываются в раковину. Маленькие кустистые шарики покоятся на фаянсе, затем смываются поворотом крана. Я приобрел буквально измятый, потрепанный вид. Но потом, после мыла и бритвы, я стал чуть менее диким. Моя шея разрушилась, пока была сокрыта от глаз. Дряблое изобилие мешковатой плоти свисало поверх пары тугих растяжек.
В общем и в целом, признаюсь, зрелище поразительное, как я, собственно, и ожидал. Подбородок совсем не такой, какой я похоронил много лет назад под щетиной. Ямочка исчезла. Как любопытно вновь узнать самого себя. Обнаружить, что наши самые близкие отношения изменились.
Когда я начал кромсать ножницами волосы на голове, меня стал разбирать смех. Я просто не мог сдержаться. Ощутил, как сильно кружится голова, а когда я стал ее мылить (восхитительное чувство), понадобилось снова подавлять хохот. Пришлось медленно дышать и взять себя в руки. Всего лишь мои глаза глядят из зеркала. Спокойствие. Спокойно.
Весь мой купол белый от пены, не считая нескольких кровавых цветков там, где я порезался. Лезвие громко скрежещет за ушами. Вел бритву от них, чтобы не отхватить их, если дрогнет рука. Оставил брови в покое, от греха подальше, и не успел оглянуться, как уже смывал последние пузырьки.
Может, я пропустил пару-тройку клочков на затылке. Для них мне понадобится второе зеркало. И все же, наконец, вот он я — откровенно гадкое зрелище. Теперь уже не смешно. Чахлый обрубок человека. Испугался, что сейчас заплачу, как младенец.
Припудрил все тальком, чтобы прикрыть крохотные порезы и постараться отвлечься. Затем с минуту или две сидел в спальне и старательно делал вид, что читаю. Встал и вернулся к зеркалу.
Уже гораздо спокойнее. Голова не так кружится. Не встревожен, как раньше. Постоял перед каминным зеркалом, говоря: «Да. Именно это и надо было сделать». И тут я внезапно увидел ее. Она прямо-таки бросилась мне в глаза. Справа от моего отражения со своим обычным непроницаемым видом стояла фарфоровая голова Фаулера, и теперь, когда моя макушка белела от талька, мы вдвоем напоминали родственников. Как странно. Никогда бы не пришло в голову. Недостает лишь надписей и разделительных линий.
Развязал халат и подошел к большому зеркалу. Снял брюки. Какой бледный старик. Смотрел на себя, пока не превратился в незнакомца. Через некоторое время увидел во плоти схему из «Целительства в Древнем Китае», со всеми притоками, журчащими вверх и вниз по моим рукам и ногам.
Я вообразил свой живот, набитый разными травами миссис Пледжер. Обнаружил, что нашпигован ими, как индейка.
Я увидел те же органы, тех же сонных рыбин, что видели во мне сестры Дубли.
И посреди всего этого я нашел свое дерево костей, свой личный скелет.
С головой, совсем как Фаулерова, примостившейся сверху, и с двумя глазами, что уставились на меня из пустоты, я увидел в себе подобие живого синтеза. Слияние всех географических карт человека.
25 февраля
Я заперся в спальне и немного походил. Отпер дверь, крикнул «не беспокоить» и постоял, пока слова пронеслись вскачь туда и обратно по коридору. Я уже основательно захмелел, израсходовав четверть бутылки бренди. Возможно, я даже немного пошатывался, отправляя себя обратно в комнату и запирая за собой дверь. Я еще не перешел той грани, чтобы напиться до беспамятства, но не сомневался, что во мне уже достаточно обезболивающего.
Сгорбился у туалетного столика, где были разложены все инструменты и полотенца. Зеркало, которое обычно стоит над камином, я положил на поверхность стола. Триптих туалетных зеркал я наклонил вперед где-то на 45 градусов и расположил голову между ними почти так же, как ее засовывают в пасть льва. Слегка поправив верхнее зеркало, я нацелился на макушку. Бутылка бренди была под рукой, на случай если мне понадобится глотнуть еще.
Я помню, как постучал пальцем по верхушке черепа, прежде чем начать. Кожа была податливой и теплой. Затем я взял скальпель и сделал первый надрез — около двух дюймов в длину — со стороны затылка вперед. Я нажимал, пока не почувствовал, как лезвие скребется о кость. В ушах моих заскрежетало. Почти сразу же из аккуратной линии выступила кровь; одинокая черная бусина покатилась вперед, и другая подобная ей — назад. Я сделал второй надрез, примерно той же длины, в точности рассекающий первый пополам, так что теперь на моей макушке был крест — и к тому же кровоточащий.
Боль, конечно, была, но далекая и какая-то размытая. Я сделал пару глотков из бутылки и подождал, пока алкоголь проникнет в мои вены. Затем я снова расположился между зеркал, протянул обе руки и осторожно отвернул четыре заостренных лоскутка кожи. Я словно вскрывал конверт; плоть слегка прилипала, и каждая створка отделялась неохотно. Боль, как я уже сказал, была, но хладнокровное любопытство было сильнее, и моя завороженность приглушала ее. Когда я закончил, результат был потрясающим: четыре лепестка на диковинном растении.
Я промокнул голову полотенцем (поднес его белым, а отнял ярко-красным), и оно впитало достаточно крови из маленького озерка, чтобы обнажить пугающий проблеск кости.
Я собрал трепан Баннистера. Мне уже несколько раз довелось практиковаться, держать его в руках. Ибо при всем изяществе отделки его деревянных и стальных частей, при всей плюшевой обивке его футляра, устройством он мало чем отличается от штопора, за исключением пилы с крохотными зубчиками, которую я сейчас насаживал на его конец.
Я выбрал пилу диаметром три четверти дюйма и глубиной около полутора. Подумал было глотнуть еще бренди, но решил, что избыток алкоголя может сказаться на твердости моей руки. Итак, при помощи своих зеркал я вставил трепан в самую сердцевину этого кровавого цветка и начал крутить. Резец, процарапывающий окружность, издавал ужасный хрип — как стул, который двигают по голому полу, — и он отдавался во всем теле, особенно в челюстях.
