Значит, обижаться матросу не приходится: негоже при таких девицах вольности себе позволять. Наказывать его тоже нет нужды — кто знал, что у разглядывающей океанские валы — глаз на затылке? Меж тем выяснилось, что у девицы есть земляки на борту, и не только из пассажиров. Набежали, сбились кучей… Даже баски. Это на полуострове астурийцы им кость в горле, а на корабле — соседи. В Америке вовсе не разлей вода станут, зато начнут задирать нос перед теми, кто рожден уже в колониях.
Баски, впрочем, как уяснили, что поножовщины не будет, а девица на эускади даже «спасибо» сказать не умеет, разбрелись. Астурийцы же не мастера трепать языками. Выслушали цветистую благодарственную речь, едва ли не в стихах. Чопорно поклонились в ответ. На том дело и завершилось.
Помощнику вздумалось использовать случай, чтобы установить отношения между пассажирами и собранной с бору по сосенке командой. Заодно с драчуньей познакомился и боцман — когда извинения приносил, от имени палубной команды. Короткий разговор — а Бернардо доволен. Угадал, и аж три раза. Для начала — то, что у путешественницы есть титул, пусть и самый простой — она донья. В горах, конечно, всяк дворянин, но на приставку нищие идальго зариться не смеют, а состоятельные и худородные редко позволяют себе носить что нравится, а не то, что велит обычай. После победы под Леридой, когда Филипп позволил себе показаться в красном камзоле, цветное платье не запрещено, но отчего-то не торопится возвращаться.
Вторая догадка — короткое принятие извинений. Демонстрация, но не оскорбленного достоинства, как ожидал, а понимания, что от моряков и солдат не ждать ни манерничанья, ни исправления. Зато обещание насчет пули осталось в силе.
И третье, когда помощник вслух объявил, что, глядя на Изабеллу де Тахо, он счастлив, что тоже чистокровный северянин. В отличие от всякого отребья.
— Почему тоже? — возразила та на весь корабль. — Я астурийка, чего по вам не скажешь, но имею честь быть испанкой, как большинство добрых людей на борту. Чем и горжусь.
Помощник посмотрел в аспидные глаза, позеленел и идею подбить клинья к знатной, состоятельной и почти одинокой пассажирке похоронил. Причем убедил себя, что виной тому слишком длинный нос и тяжеловатый подбородок.
Скоро выяснилось, что качка ей нравится, а мерзостнейшая зыбь только аппетит раззуживает. За такой луженый желудок команда донью Изабеллу начала уважать. Сами проглоты, и ценят таких же. Начали сочинять, что, мол, без морского корня так держаться никто не может. Больше всего им понравилось, что за лимон у доньи Изабеллы можно выудить порцию вина, что полагается всякому пассажиру на день — разбавить подпорченную воду. Пришлось пресечь, чтоб не бросать в воду лишние тела. Лимоны-то, и правда, помогают, да только не от морской болезни, от цинги. Благодаря кислым плодам шанс дожить до Америк у испанцев куда выше, чем у англичан и французов, которые вместо вина и лимонов употребляют ром да водку.
Проблему Бернардо разрешил, совершив обмен официально: поменял довольствие боящейся захмелеть черноглазой. Девчонка уверяет, что для борьбы с заразой лимонная кислота ничем не хуже винной… Заодно и понял кое-что. Если испанка боится вина, если мрачная да неразговорчивая, если о семье словечка не молвит, хоть режь, хоть стреляй? Если на ней такие наряды, что всякому ясно — в Новый Свет ее гонит не бедность? Переселенцы-бедняки — знай, поют! Для них океан испытание, исполненное надежды на лучшее. Если и царапает душу страх перед новой жизнью, так и его проще заглушить в доброй компании.
Изабелле компания явно не требуется. Наоборот. Незаметно повелось, что во всякую погоду она сидит на канатном ящике. В шторм — привязывается. Попытка согнать донью вниз в непогоду закончилась… хорошо. Без мертвецов и увечий. Молчит. Или шепчет тихонько. Иные подслушали, разнесли. Оказалось — стихи. Проговаривает, пересказывает, меняет слова. Окатывает, как волна гальку.
Нет, меня не веселит,
Волн беспечных состязанье.
Бурной зыби в океане,
Беспокойной бездны вид.
Это еще самое бодрое. А так…
Все смерть, все тлен, все прах, все стон.
Звенит оружия закон.
К добру не ждите перемен.
Все стон, все смерть, все прах, все тлен.
Бредит — и не поймешь, наяву или во сне. Если спускается вниз, в темную каморку с парусиновыми стенами — лезет в сундуки, за фамильным оружием. Чистит пистолеты, меч. И наваху точит. Шума-гама, иные переселенцы-то с семьями — словно и не замечает. Посмеешь отвлечь — пронзит сердитой тьмой очей, да так, что второй раз не побеспокоишь.
Еще у загадочной доньи правая рука ранена. Под широкими буфами рукавов прячется повязка. Женщины заметили, а дети — вездесущие, кроме порохового погреба, — и подсмотрели. К тому же парусиновые стены каюты никак не мешают слышать, как она скрипит зубами, когда неумелые руки служанки причиняют боль.
Кстати, о слугах: их расспрашивали, но семья нанята недавно и на испытательный срок. Пока им хозяйка, несмотря на странности, скорее нравится.
Пассажиры и экипаж флейта могли лишь видеть наружное — девушка погружена в себя, не ест, почти не спит, грезит с открытыми глазами. Любого, кто пытается заговорить, бьет копьем черного взгляда. Который, однако, об боцмана — как летучие рыбы об палубу, он даже разговорить пытался. Не вышло. И все же, на миг, Изабелла приоткрылась. Когда он в очередной раз выговаривал грозовой туче с канатного ящика, что не следует быть такой хмурой, что беды позади, а впереди Новый Свет. В который все и едут, чтоб Старый оставить за плечами.
— Я не все, — буркнула черноглазая, — я еду, чтоб вернуться. Потом.
И ни следа улыбки, только ноздри чуть раздула. Стало ясно: вернется. Если выживет. Но если выживет, кое-кого ожидает ад. И на земле, и после.
О чем думала Руфина, которую только телесная боль и монотонная работа отвлекали от боли душевной? Точно знает разве наполовину сточенный клинок навахи. Два месяца пути — и два месяца бездеятельной боли — вылепили из двух личин одну личность подобно тому, как долгая плавка в тигле порождает булат из железа и чугуна. И придали ему должную форму.
Сколько раз среди встающих на дыбы валов ей приходило на ум: «Отринь месть. Прости! И будет тебе новая жизнь, новое счастье… Твои враги — поборники христианской веры, они заблуждаются, но искренне. Они не узнали в тебе и твоих близких христианских душ? А ты приглядывалась к душам тех, чьей кровью обагряла меч в севильском порту?». Руки охватывали голову, но голос приходил не сквозь уши. «Ты девушка. У тебя в этом мире другое назначение, не зачитывать параграфы, не колоть и рубить. Месть — не твоя забота. Создай семью, роди наследников отцовской чести — пусть они ее восстановят. А тебе… неужели не хочется уютного дома и доброго мужа — своего, родного?».
Так — всю ночь и весь пасмурный день, не умолкая. Когда же заря перекрашивает волны в цвета безжалостного пламени, когда с ясного неба спускается к самым мачтам безжалостное светило — звучит иной голос. «Искорени скверну! Ты слуга Закона, так покарай тех, кто назначил Законом самих себя, за мзду малую! Зуб за зуб, око за око, жизнь за жизнь и огонь за огонь! Подними меч свой и иди!».
