Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Лежит у железных дверей.
Л. Гумилев
Самый большой лекционный зал университетского филфака был заполнен до отказа. Студенты-историки, доучившиеся до четвертого курса, успели хорошо узнать, что профессор Лев Пумпянский не знает к прогульщикам ни жалости, ни снисхождения и всегда припоминает пропуски на зачетах и экзаменах. Поэтому на его лекцию о поэзии начала ХХ века подтянулись даже самые злостные разгильдяи, и в аудитории собралось почти двести человек — весь четвертый курс, за исключением нескольких заболевших.
Правда, слушали его студенты не слишком внимательно. В верхних рядах огромного амфитеатра не смолкал тихий, но назойливый гул. Студенты болтали, обсуждали последние новости, сидящих в отдалении сокурсников и других преподавателей, выпрашивали друг у друга конспекты пропущенных лекций, спорили, шутили… Чуть ниже тоже было шумно: занявшие эти места четверокурсники пытались утихомирить сидевших над ними болтунов и злобным шипящим шепотом требовали, чтобы те замолчали. Еще ниже будущие историки старательно изображали внимательных слушателей, но на столах перед ними лежали не только конспекты, но и газеты, учебники по другим предметам и книги, не имеющие никакого отношения к литературе недавнего прошлого. И только несколько самых первых рядов, которые были хорошо видны лектору, заняли добросовестные слушатели. По большей части, впрочем, добросовестные поневоле, так как заняться каким-нибудь посторонним делом на глазах профессора Пумпянского им было слишком трудно. Приходилось прислушиваться к его словам, время от времени записывать одну-две фразы в тетрадь и сдерживаться, чтобы не зевнуть во весь рот и не выдать таким образом свое истинное отношение к учебе. Правда, тех, кому лекция была интересна и кто торопливыми каракулями записывал каждое слово профессора, тоже было достаточно на всех «этажах» амфитеатра. Некоторые даже поглядывали на часы не с нетерпением, а с сожалением, что выступление Пумпянского постепенно подходило к концу.
— Так, у нас осталось еще двадцать минут? — Профессор тоже поднял глаза на круглые настенные часы и заговорил чуть громче, чтобы вернуть внимание уставшей аудитории.
Студенты, услышавшие последнюю фразу, напряглись и оторвались от своих дел в надежде, что преподаватель решит отпустить их пораньше на перерыв. Однако их ожидания оказались напрасными.
— Я как раз успею рассказать вам еще об одном поэте… — объявил лектор, и мечтающие отдохнуть четверокурсники снова сникли. Еще один мало кому известный стихотворец, наверняка такой же скучный, как все предыдущие! Еще двадцать минут сидения в душной аудитории! Теперь даже самые прилежные студенты, занявшие первый ряд, принялись, не особо скрываясь, зевать и громко вздыхать.
— О Николае Степановиче Гумилеве, — продолжил тем временем Пумпянский.
И тут же не без удивления заметил, что в аудитории как будто стало потише. Он привык, что шум на занятиях постепенно возрастает и под конец болтуны разговаривают громче всего, какие замечания им ни делай. А тут вдруг за четверть часа до окончания лекции его, наоборот, стали слушать более внимательно! А один молодой человек, сидевший во втором ряду, и вовсе уставился на Пумпянского внимательным выжидающим взглядом. Это было что-то новенькое!
— Итак, Николай Гумилев, — начал рассказывать профессор, с интересом поглядывая на притихших студентов. — Он родился в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Темы его стихов мало отличаются от поэзии его современников, о которых вы только что услышали. Точно такой же чуждый нам декаданс, упадничество, пессимизм. Единственная нетипичная для его единомышленников тема — путешествия, экзотические страны. Другие поэты о них не писали, а у Гумилева такие сюжеты были одними из любимых. Хотя в стихах о дальних странах тоже полностью проявляется фальшивость той поэзии…
В аудитории было тише, чем на самых трудных госэкзаменах. Пумпянский недоумевал все сильнее. Неужели студентов так заинтересовал этот никому не нужный и известный только литературоведам поэт, чьи стихи остались в прошлом? Даже странно, о других-то стихоплетах они слушали вполуха… Или их внимание привлекли слова о путешествиях?
— Все стихи Гумилева, посвященные другим странам, — выдумка, — решил Пумпянский осветить эту тему более подробно. — Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Такой вот пример нашего, отечественного Тартарена!
Теперь тишина стала и вовсе гробовой. Лектор еще раз оглядел слушателей и с еще более сильным изумлением обнаружил, что почти все смотрят вовсе не на него, а на парня во втором ряду, который не сводил с него глаз. Лицо этого студента показалось Пумпянскому смутно знакомым — кажется, он уже видел его на своих лекциях, хотя и не знал, как его зовут. И вроде бы раньше этот юноша его с таким вниманием не слушал — уж это-то профессор запомнил бы обязательно!
«Ну, что ж, пусть слушает, видимо, чем-то ему этот забытый поэт интересен…» — успел подумать Пумпянский, когда странный молодой человек неожиданно встал.
— Николай Гумилев был не в Алжире, а в Абиссинии! — гулко прозвучал в тишине аудитории его голос.
— Что? — растерявшись, переспросил лектор. Студенты давно уже не позволяли себе спорить с ним и уж тем более выкрикивать что-нибудь с места во время его лекций, и эта дерзость стала для него полной неожиданностью.
— Николай Степанович Гумилев был в Абиссинии, — еще громче возвысив голос, повторил студент. — Он описывал в своих стихах только то, что видел.
И снова в аудитории повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь случайными шорохами. В верхних рядах кто-то не то шумно вздохнул, не то восхищенно ахнул. Однако Лев Пумпянский уже взял себя в руки, и его лицо приняло свое обычное снисходительное выражение, с каким он всегда смотрел на студентов.
— Молодой человек, — произнес он, слегка улыбаясь, — ну, кому, по-вашему, лучше знать, где он был, — вам или мне?
Он ждал, что перебивший его невоспитанный студент смутится и, пристыженный, сядет на место, но вместо этого юноша посмотрел ему в глаза еще более вызывающим, колким взглядом.
— Мне, конечно, — сказал он ровным голосом и пожал плечами, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.
Ответить на это Пумпянский не успел. Аудитория вдруг грохнула таким звонким смехом, словно перед ней была не лекторская кафедра, а арена цирка, на которой выступали самые талантливые клоуны. Этот смех эхом разнесся по всему помещению, отразился от высокого потолка и едва не оглушил вновь растерявшегося от неожиданности преподавателя. Он смотрел на студентов, которые только что тихо слушали его лекцию — пусть неохотно, пусть без особого интереса, пусть даже занимаясь при этом какими-то своими делами, но ведь слушали! Они все-таки относились к нему с уважением — может быть, не все, но большинство из них. А теперь они смеялись. И не просто смеялись, а хохотали, раскачиваясь на скамейках и запрокидывая головы, словно он, профессор Лев Васильевич Пумпянский, известный в Ленинграде специалист по истории русской литературы, сказал что-то невероятно остроумное. Больше всего веселились, конечно, сидящие в верхних рядах. Отличники, занявшие места поближе к кафедре, стеснялись смеяться громко, однако было заметно, что им тоже весело и они с трудом сдерживают хохот. Все они, и разгильдяи с верхних рядов, и прилежные учащиеся с нижних, смотрели на этого дерзкого выскочку. А он продолжал стоять, глядя на Пумпянского каким-то странным взглядом. Сначала профессору показалось, что в этом взгляде была злость или даже ненависть, но затем он понял, что ошибся. Этот невысокий светловолосый студент не ненавидел его. Он просто был полностью уверен в своей правоте и в том, что Пумпянскому совсем ничего не известно о поэте Николае Гумилеве. И Лев Васильевич вдруг почувствовал, что не может выдержать этот прямой уверенный взгляд странного студента, и если сейчас же не отведет глаза в сторону, то начнет оправдываться перед ним и перед всеми остальными слушателями, признается, что действительно не удосужился прочитать биографию Гумилева и рассказывал о нем лишь то, что было одобрено руководством университета…
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
