К моему изумлению, я увидел слезы, медленно стекающие по его щекам — точнее, по одной щеке, так как стеклянный глаз не мог плакать. В полумраке моего маленького кабинета его лицо казалось пронизанным, его особенности окаменели в некой неописуемой эмоции, которая пронзила его так, как булавка пронзает бабочку.
— Я любил ее с ранних лет, — сказал он таким тихим и мягким голосом, что он был едва слышен. — Мы были товарищами — любовниками — так долго, что теперь я не могу вспомнить то время, когда мы не ходили рука об руку, она и я. Это были отношения обоюдной преданности: я отдавал ей непоколебимую, неизменную верность, выполняя любую невысказанную просьбу, которой она награждала меня. И более того: она все это время отдавала мне дружбу — была преданным последователем, товарищем в своей службе — и каждый из них был счастьем для меня, удовольствием и открытием. Вместе мы обеспечивали таинство ее изящества, подготавливая обряды и ритуалы ее литургии. Как вы думаете, насколько полно это связывало двух людей друг с другом? Они стали братьями, любовниками — так как между ними было видно ее тело: тела — каждая их сущность — становились причиной ее откровения. Два сердца бились как одно, в порыве чистой верности… грудь напротив груди… боль в боли во славу беши… в ее честь, выпивая до дна из источника ее наслаждения.
Он очаровывал меня. Низкий, волнообразный голос, нашептывающий извращения, ласкающие интонации, излагающие такие непристойности… полумрак и благоухание вечера… они объединились для того, чтобы убаюкать меня в некоем своеобразном спокойствии, словно уход на пенсию, который был прекрасным в своей безнадежности. Я был убаюкан в согласии. Я знал, что должен был немедленно прервать очарование или до конца остаться в нем.
Собрав каждую унцию силы воли, словно пробуждая самого себя от какого-то глубокого наркотического сна, я сказал:
— Есть только одна вещь.
— Да? — промурлыкал Герр Штрайх-Шлосс, бровь над его неподвижным глазом поднялась вверх.
— Всего лишь небольшая вещь. Я думаю, что было бы лучше, если бы ваш первый урок — ну, — если бы ваши инструкции мне прошли бы в активном режиме.
Он кивнул.
— Я прекрасно вас понимаю, дорогой Орландо. Боль, как я уверен, — я говорил об этом, когда мы впервые встретились, — беспощадна в своей непосредственности, безупречности значения и намеренья. Она не допускает противоречий. Она — вы правы — лучше представляется в своей уникальной сочности в третьей части, замещающей, так сказать, риск столкновения лицом к лицу в первое время. Я буду не только вашим учителем, Орландо, я также буду вашей моделью — не только верховным жрецом, но и самоотверженной жертвой.
— Я знал, что вы поймете мою точку зрения, — сказал я с заметным облегчением.
Герр Штрайх-Шлосс встал на ноги и протянул свою вспотевшую ладонь для рукопожатия.
— Давайте, мой дорогой господин, пришло время для нашего первого урока.
— Так быстро?
Он мимоходом посмотрел на меня и сказал:
— Кстати, во время урока вы будете Папочкой.
Папочкой?
Из одежды на нем остались только блестящие кожаные ботинки. Его бледное, достаточно привлекательное мускулистое тело сверкало, подернутое тонкой пленкой пота. Он встал передо мной на колени, подобно просителю перед идолом, склонив голову и скрепив руки. По его настойчивому требованию, на мне были только трусы.
— Я был таким непослушным, — сказал он, его голос был неестественно высоким и походил на голос школьника.
— Почему? Что вы сделали? — строго спросил я. Мы провели последние тридцать минут, добиваясь совершенно правдоподобного тона — не слишком благоговейного и не чересчур покладистого. Идеальная смесь сочувствующего понимания и непоколебимой нравственности.
— Я был непослушным. О, пожалуйста, пожалуйста, Папочка, не наказывай меня!
— Ты знаешь, что я должен наказать тебя, если ты был непослушным.
— Да, я знаю. Папочка всегда хороший, но просто…
— Суровый, но справедливый, — сказал я и услышал, как он издал тихий стон удовольствия.
— О да, да, суровый, но справедливый.
Затем он взял мою руку и положил ее на свою левую грудь.
— Ущипни меня здесь, — пояснил он отступающим от темы шепотом, словно фарсовый актер, шипящий в сторону зрителям.
Я схватил горячий маленький сосок, уже набухший, между указательным и большим пальцем и сжал, поворачивая его изо всех сил.
Он завопил от боли.
— О, Папочка! Папочка, щипай, выкручивай и дергай их, пока не поранишь!
— Каким же ты был непослушным! — пророкотал я.
— Сильнее, Папочка, о, сильнее!
— Расскажи мне подробно, как ты был плохим мальчиком…
— Я был непослушным и отвратительным и — ой, каким плохим, Папочка…
— Тогда ты будешь наказан.
— Наказание — это ужасно…
— Но хорошо.
— О, но очень хорошо!
— Очень хорошо, ты знаешь, что должны делать все плохие мальчики, да?
— Пожалуйста, Папочка, пожалуйста…
— Мольбы не помогут, призывы к жалости не помогут. Ты был плохим мальчиком, и для твоего же блага ты будешь страдать.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — завопил голый и нелепый Отто фон Штрайх-Шлосс, который, совершенно точно, был в раю; на самом деле, я начал даже наслаждаться своей ролью, но в настоящее время меня не заботят точные выводы из этого — я предпочитаю думать, что я просто вошел в дух игры, и по более достойной причине.
Герр Штрайх-Шлосс повернулся на коленях лицом от меня, вытянулся вперед на локтях и раздвинул свои ягодицы; они были бледными, покрытыми голубыми пятнами и блондинистыми волосами, похожими на пух.
— Папочка собирается наказать тебя прямо сейчас, — сказал я. — Папочка не хочет, но он должен, потому что ты был очень плохим мальчиком.
— Да, очень плохим, — захныкал Герр Штрайх-Шлосс.
— Папочка собирается отшлепать тебя.
— О! Это будет больно?
— Конечно, больно.
— Я буду плакать?
— Несомненно, ты будешь плакать.
— Меня накажут прямо сейчас?
— Конечно.
— Без одежды?
— Абсолютно и совершенно голым. Ни одного шва, чтобы прикрыть тебя. Все плохие мальчики должны снять с себя последний клочок одежды перед наказанием. Папочка должен видеть все.
Перевернутое лицо Отто фон Штрайх-Шлосса уставилось на меня через подмышку. Он гримасничал и украдкой трогал себя между ног.
В отсутствии своих простроченных кожаных ремней, он выбрал на кухне стальную линейку с толстой деревянной ручкой, которая, по его мнению, лучше подходила для работы, и это был тот инструмент, который в данный момент я опускал на его левую ягодицу с немалой силой; высокого тона, острый, чистый вжииииик! звучал действительно достаточно громко в моем маленьком кабинете, глубокое темно-красное благо, раскинувшееся румянцем, было отчетливо различимо в слабом свете раннего вечера. Я поднял линейку вверх, ударил его еще раз, и еще раз.
