— Хорошо, — покорно согласилась она. Морщась, он натянул сапоги, накинул пиджак.
— Собери мне с собой чего поесть… Сделаем так: я сам возьму. Нечего тебе с ними больше якшаться.
Провожая его, у дверей она прижалась к нему, заглянула снизу вверх в глаза, обняла за шею теплыми, обнаженными руками:
— Ждать буду.
— Ладно, ладно… — отстранил он ее и, тяжело опираясь на палку, захромал, припрыгивая, вниз по лестнице.
* * *
Паровое отопление в московских домах начала двадцатых годов считалось большой редкостью — топили преимущественно дровами. Почти в каждом доме была печь — русская, или голландка, выложенная белыми изразцами, или камины. Хотя в Москве камины не любили — не Европа, не Лондон и не Париж — русская зима так завернет, что дерево трещит, а разве у камина согреешься? Да и кто их делал в своих домах? Богачи, знать. И то больше для красоты или следуя моде. Но большинство населения Москвы составлял люд простой, которому нужна печь — и согреться, и приготовить пищу, и обсушиться.
Дровяных складов было в городе много. Привозили на них здоровенные кряжи-поленья, клали штабелями, потом продавали на «кубические сажени». Покупатель отвозил их себе на двор, сам пилил, колол, складывал в аккуратные поленницы под навесом, а еще лучше — в дровяной сарайчик. И под замок. Дрова — тепло, а тепло в тяжелые годы — жизнь, но когда для лихих людей жизнь человеческая — полушка, то что стоит дрова украсть, оставив бедолагу мерзнуть?..
Войдя в ворота дровяного склада, Воронцов прохромал мимо телег ломовых извозчиков, похлопав мимоходом чьего-то коня-трудягу по лохматой холке.
— Буцефал!..
Ломовой извозчик, поправлявший упряжь, засмеялся, показав прокуренные желтые зубы, — чудит конторщик, вечно какое слово выдумает.
Воронцова на складе знали, на странности не обижались, считая их последствиями контузии, — болен человек, заговаривается, что уж тут поделаешь?
Бывший штабс-капитан заторопился, ковыляя мимо высоких штабелей березовых дров, сердито отшвыривая здоровой ногой прочь с дороги остатки берестяного корья, мелкие сучья.
— Здорово, офицер! — неожиданно окликнули его.
Непроизвольно вздрогнув, Воронцов оглянулся. В стороне, на широком проходе — чтобы могла подъехать ломовая телега к любому из штабелей дров — стояли трое. Николай Петрович, его неизменный спутник Пашка и с ними незнакомый человек — плотный, шляпу держит в руке, голова коротко острижена. Лоб крепкий, с большими залысинами, глубоко посаженные глаза смотрят спокойно.
Еще один? Что им надо?
— Здорово, говорю! — повторил Пашка.
— Я тебе не офицер, а конторщик! — процедил сквозь зубы Воронцов. — Чего разорался? Народ кругом!
— Так ведь нету никого, — издевательски ухмыляясь, повертел головой Пашка Заика. — Пошутить нельзя.
— За такие шутки…
— Большевиков испугался, офицер?! — прищурился Пашка.
— Я тебе уже сказал, не называй меня офицером! — перекинув палку из руки в руку, шагнул к нему Воронцов. — Бояться мне нечего — я против них не воевал. Разговоров лишних не хочу, если услышит кто ненароком… Что надо?
— Вот… — Антоний кивнул на Невроцкого, молча стоявшего рядом. — Человек с тобой познакомиться хотел.
Невроцкий сделал шаг вперед, сдержанно, по-военному, поклонился.
— Ротмистр Николаев. Рад знакомству.
— Воевали?
Воронцов немного отошел, гнев начал ложиться на дно души, уступая место холодному и трезвому расчету. С этими двумя придется драться за себя, за Ангелину, за свое будущее. Как знать, вдруг судьба посылает нежданного союзника: не может же офицер — а этот Николаев, по всему видно, действительно бывший офицер — вязаться с ворами? Но как они нашли друг друга, эти темные дельцы и ротмистр?
— Воевал. На Западном фронте. Командовал конно-артиллерийской батареей.
— Из «павлонов»?[15]
— Нет, александровец.[16]Курите… — Невроцкий открыл портсигар.
— Что вы, тут нельзя. Пойдемте ко мне в конторку, там и поговорим. — И Воронцов захромал впереди, показывая дорогу.
— Значит, ты большевиков не боишься? — войдя в пустую контору, Пашка скинул котелок и по-хозяйски развалился на стуле.
Антоний и Невроцкий уселись на табуретки. Воронцов примостился на краю стола с заляпанной фиолетовыми чернилами щербатой столешницей, постукивая концом палки об пол — давно не мытый, грязный от следов больших сапог ломовых извозчиков. Он раздумывал: стоит ли заводить сейчас серьезный разговор, при постороннем? Однако, раз они привели с собой бывшего ротмистра, вряд ли он им незнаком. Ждать не хотелось, да и чего ждать — надо взять у них деньги и собираться в отъезд. Какое ему дело до секретов Николая Петровича. Пусть сам их бережет. Может, при артиллеристе даже лучше затеять переговоры?
— Не воевал с ними, — продолжал Пашка, закуривая, — а разговоры об этом тебе ножом острым.
— За ваши дела беспокоюсь… — глядя Антонию в глаза, тихо сказал Воронцов.
— Об этом лучше помалкивай, — быстро отреагировал тот. — Ангелина протрепалась?
— Сорока принесла, — скривился в усмешке Воронцов. — Скажи лучше, зачем пожаловали? Познакомить с господином Николаевым? Спасибо, познакомились. Или хотите долю, причитающуюся Ангелине, отдать?
— Мы без дела… — начал было Пашка.
— Помолчи! — оборвал его Антоний. — Раз человек о доле речь завел, шутки в сторону. Деньги получишь.
— Когда?
— К спеху тебе? Уезжать, что ли, собрался? — снова вскинулся Пашка.
— Сидеть! — цыкнул на него Антоний. — Поделимся по-христиански, но слово дашь молчать до гроба.
Невроцкий внимательно наблюдал за ними, переводя глаза с одного на другого, не говоря ничего.
— «По-христиански»… — передразнил Воронцов. — Ты разве христианин? Я думал, ты поклонник Будды или мусульманин.
— Православный я… — Антоний, сдержав приступ ярости, поиграл желваками: «За все ответишь, белая кость! Но стоит ли ругаться с человеком, когда он уже, считай, почти покойник?» Перекрестился в ответ на свои мысли. — А ученость свою еще покажешь, успеется, — он примирительно улыбнулся.
— Что же ты, коль православный, церкви грабишь? Или Бог тебе не страшен? — хмыкнул Воронцов.
Он не боялся их: ротмистр-артиллерист в драку вряд ли полезет, Николай Петрович, насколько он понимал, тоже — осторожный, не будет обострять, такие любят все из-за спины, исподтишка. Пашка? Шавка, а не волк!
