Она пожала плечами:
— Пару раз я видела, как какой-то студент пробирался в дом через сад… Он приходил к вдове Касалл. Но я никому ничего не сказала. Может быть, хозяевам бы не понравилось…
Штайнер быстро взглянул на Ломбарди. Что за странные встречи? Почему не имеющий средств студент, у которого якобы комната на пользующейся дурной славой Шпильмансгассе, ходит в гости к Софи Касалл?
— Мне бы хотелось осмотреть ее комнату.
Он принял твердое решение. Его не прельщала необходимость без приглашения врываться в чужую комнату, но зачем впутывать в это дело стражников, если у служанки наверняка имеется ключ. Опустив голову, она поднималась по лестнице впереди всех. Бедняжка явно боялась Штайнера. Наверху открыла дверь и отошла в сторону.
Ломбарди раздвинул занавески на окне. Комната озарилась ярким светом. Камин был холодным, похоже, в нем уже давно не разжигали огонь. Широкая кровать, стол с книгами, шкаф, скамья, таз для умывания. Ломбарди не осмеливался разглядывать личные вещи Софи. Ему не нравилось то, что они делают. Если у нее — только предположим, — если у нее что-то есть с этим желторотым птенцом, то какое отношение имеет к этому он, Ломбарди? Но Штайнер рыскал туда-сюда и, судя по всему, не отдавал себе отчета в неприличности происходящего. Или же старался за бурной деятельностью спрятать угрызения совести. Он листал книга и что-то бормотал себе под нос.
— Нам следует уйти, — не выдержал Ломбарди, уже пожалевший, что рассказал о своих наблюдениях.
Штайнер кивнул и положил книгу на место. Но тут же схватил лежащую рядом пачку бумаг и принялся читать:
— «Метафизика» Аристотеля. А здесь «De consolatione philosophiae» Боэция. Ломбарди, это ведь записи лекций. Вот, вот ваша лекция, он законспектировал даже ваши комментарии. А здесь… — Он лихорадочно перебирал бумаги. — А вот моя. И Иордануса.
Он замер, держа в руках записи.
— Вы понимаете? Все это наверняка оставил здесь этот студент. Чем они тут занимаются? Он дает ей частные уроки?
Лицо Ломбарди запылало. Он распахнул окно. С рынка донесся крик торговцев и рев животных.
— Она всегда хотела знать всё, — пробормотал он. — Так почему бы студенту с ней не заниматься?
Штайнер задумался, потом вернул бумаги на стол.
— Да, это могло бы многое объяснить, хотя…
Он стал внимательно изучать почерк. Буквы мелкие, с легким наклоном влево. Где-то он уже видел такие… И тут же строчки буквально встали у него перед глазами, он вспомнил. Ломбарди снова закрыл окно.
— Теперь мы можем идти?
— Да, конечно.
Она прошли мимо служанки и попросили не рассказывать Софи Касалл об их визите. Выбравшись на улицу, они расстались: Ломбарди отправился обратно в схолариум, а Штайнер двинулся в противоположном направлении, в сторону собора.
Канцлер с восковым, бескровным лицом велел придвинуть стул к самому огню. Колени его прикрывало мягкое одеяло из шкурок ягненка. Он смотрел на Штайнера, прислонившегося к двери и как будто не осмеливавшегося окончательно войти в комнату. Чуть ли не шепотом магистр рассказал про визит к Софи Касалл и про обнаруженные там записи, которые, без сомнения, сделаны рукой вдовы Касалла.
— Ну и что, — сказал канцлер слегка раздраженно, — она там живет. И, как нам всем известно, умеет писать.
— Но это записи лекций вместе с комментариями магистров.
Канцлер явно не понимал, к чему он клонит.
— Значит, она переписала конспект студента, — сказал он, крутя на правом пальце кольцо со сверкавшим на солнце сапфиром.
— А если нет?
Канцлер насторожился:
— Не соблаговолите ли вы наконец объяснить, на что вы все время намекаете?
— В общем… — Штайнер подошел ближе к огню, сел напротив канцлера на скамью и подался вперед. — Фигура та же самая, голос слегка изменен, цвет глаз, форма губ… только когда я узнал почерк, я понял, что они очень похожи…
— Похожи? Кто? — Канцлер вытянул руки над огнем.
— Боюсь, что студент и Софи Касалл — это один и тот же человек, — сказал Штайнер.
— Ерунда! — воскликнул канцлер.
— Женщина и студент пропали одновременно. Служанка не видела Софи Касалл с того самого дня, в который из схолариума был похищен студент.
— Быть такого не может!
Канцлер вскочил со стула. Одеяло соскользнуло на пол. После кровопускания у него кружилась голова, он оперся рукой на стол.
— Вы шутите! Вы хоть отдаете себе отчет, что это значит? Женщина проникла на факультет под чужим именем!
Он разволновался, забегал по комнате.
— Овечка забирается в монастырскую школу и слушает там Боэция? Ужасно!
Штайнер встал:
— Я не знаю, что кроется за исчезновением этого… студента, но то, что он и Софи Касалл — одно и то же лицо, для меня совершенно очевидно, лично у меня нет никаких сомнений. Если она не найдется, тем лучше, а если вдруг объявится, что мы будем делать? В уставе ничего не сказано о том, как поступать в таком случае.
— Нет, — просопел канцлер, — об этом, конечно же, в уставе ничего не сказано, потому что это чушь и ерунда. Абсурд, совершеннейший абсурд. Такая идея может прийти в голову только безумной женщине. Она ведь должна была пройти собеседование с магистром, а этот осел ничего не заметил. Это были вы?
Штайнер покачал головой:
— Нет, но это можно выяснить. Только какой в этом толк?
— Вы правы. Его ослепила наглость этой женщины. Его не в чем упрекнуть.
— Тут есть еще кое-что, — поколебавшись, сказал Штайнер. — Студент… студентка пришла ко мне и рассказала о подозрении, которое у него… у нее возникло относительно убийцы Касалла, именно поэтому она и хотела спрятаться ночью в схолариуме. Признаюсь, я не очень активно ее отговаривал, поэтому во всем, что произошло впоследствии, есть доля и моей вины…
Канцлер посмотрел на него:
— И вы это допустили?
— Да. То, что она рассказала мне об убийце, звучало вполне убедительно, потому что к тому моменту я и сам начал подозревать этого человека. К сожалению, я не потянул за эту веревочку…
— Она вам сказала, кого подозревает?
Штайнер кивнул:
— Да, но вы же прекрасно всё понимаете. Опасно выдвигать обвинения, если нет доказательств. Многие попадают к судье, а иногда и в лапы смерти только потому, что ходило слишком много пересудов. Потому я колебался, но боюсь, что чересчур затянул со своими колебаниями…
— Так назовите же имя предполагаемого преступника.
— Мариус де Сверте.
Канцлер открыл рот:
— Приор схолариума? Вы шутите…
