Почти не ограничен, так как его постоянно сопровождало не менее трех человек, которые следили за разговорами и действиями самого знатного пленника.
Уже через два дня после того, как Михаил Васильевич был перевезен вместе с государевым войском в Тулу, — он обо многом забыл, увлекся наблюдениями за творящимся вокруг. То, как Димитрий Иоаннович выстраивает воинский наряд было для Скопина-Шуйского не просто в новинку, но и шокировало. Везде сторожевые посты, особые медные пластины с оттиском звезды и молота, которые являлись условием пропуска в город, патрули по городу, система разъездов по расписанию… Много чего было в войске государя, что, на первый взгляд, выглядело явным излишеством, но при осмыслении оказывалось более чем уместным.
Скопин видел, как преобразились действия воинов и во время учений. Система порядка и исполнительности влияла и на боевые качества. Все подразделения четко знали свое место в построениях, собирались в боевые порядки очень быстро. Но Михаила Васильевича поражало то, что государь, все равно остается недовольным и ждет от стрельцов, казаков, боярских детей еще большей прыти.
Что-то похожее видел Михаил у немецких наемников, по рассказам шведское войско так же имело полки, что были зело обучены разным построениям, но на Руси так не воевали. И Скопину-Шуйскому было отрадно наблюдать, что и русские православные воины способны строиться и воевать дисциплинированно, не хуже немцев или шведов.
Жалко только, что в Туле не было вдоволь ни бумаги, ни пергамента. Все шло на подметные письма, рассылаемые Димитрием Иоанновичем. По крайней мере, просьбы Михаила Васильевича заполучить то, на чем можно писать, игнорировались. Даже восковых табличек не дали. Но память у Скопина-Шуйского была отличной, он все старался запомнить.
— Боярин, тебе велено передать слова государя, — сказал один из трех сторожей Михаила Васильевича.
— Говори же, чего ждешь? — чуть раздраженно сказал Скопин-Шуйский.
Он уже неоднократно просился поговорить с государем. Михаила Васильевича сильно волновала ситуация, когда он хорошо питался, имел возможность передвигаться и весь чувствовал себя отлично, получал лечение и даже вино. А князь Куракин… десять дней мучился Андрей Петрович Куракин. Над ним издевались ужасающими способами: и каленым железом и битьем по самым болезненным местам и так, что и соромно думать. Уже через три дня князь сошел с ума от непрекращающихся издевательств. Вот тогда, по мнению Михаила Васильевича, и нужно было милосердно убить Куракина, ибо сам Господь Бог облегчил участь князя, забрав у него разум, но казаки держали свое слово, а государь не вмешивался.
Умер Куракин, но Димитрий Иоаннович все равно не отвечал на просьбы о встречи. Скопин-Шуйский даже думал, что государь и вовсе не получает от него прошения, но стражи уверяли, что все по чести делают и государю сообщают. Попытка же самому приблизится к царю закончилась позором, когда Скопина-Шуйского быстро скрутили и даже несколько раз, для острастки, ударили. И вот, наконец, воля государя.
— Государь ставит тебе, боярин, выбор: али ты вертаешься до своего крестоцелования и верой и правдой служишь, али остаешься в Туле, но в холодной, и опосля ссылаешься в Вятку, — сказал страж.
Пойти против своего дяди? Да! Теперь — да! Только он попросит у государя, чтобы не стал Димитрий Иоаннович требовать убийства родственника, не рукой Михаила. Скопин-Шуйский успокоился еще тем, что он позволит себе отойти от крестоцелования только в одном, чтобы попытаться спасти родственников. Пусть бегут в Польшу, или в Швецию, да хоть в Крым. В остальном он будет служить именно что природному царю, которого, оказывается и не знал ранее. Но теперь видит, что государь умеет быть грозным, но и разумным.
Глава 12
Десять верст на северо-запад от Брянска. Деревня Демьяхи
17 июня 1606 год
— Крест покосился, — сказал мужчина, смахивая скупую слезу, предательски скользившую по покрасневшей правой щеке.
— Не вижу, Батя, как и было. Али нет? — парень, лет пятнадцати, посмотрел на отца.
— Можа и не покосился, — сказал Игнат сын Трофимов.
Два мужчины, а парень пятнадцати лет уже никак не мальчик, стояли возле небольшого холмика с крестом. В живописном месте, на высоком холме, в версте от деревни находилось кладбище. Тут было-то всего не более четырех десятков крестов. Однако о малом или большом количестве могил можно судить только относительно количества живущих в деревне и времени, сколько существовало поселение. А сейчас в Демьяхах проживало всего-то чуть более трех десятков человек. И лишь год назад преставился основатель поселения, тот самый Демьях.
Но нет, это не трагедия, и не было мора от хворей, но был мор от голода, когда в живых и оставалось только две семьи. Остальные бежали, кто на Дон, кто на Урал-камень, а иные и померли, как только с холодами закончилась трава и древесная кора, которая хоть как, но давала возможность питаться. Но тогда мало прибавилось могил, так как не было достаточно людей, чтобы суметь через промозглую землю выкопать ямы.
Сейчас же, два года спустя, ситуация стала выправляться. В Демьяхи, как и в другие деревни, стали приходить люди, а дети, слава Богу, из десяти аж трое выживало. И зверь пришел, потому и охотой прожить можно было. А Демьях до самой своей смерти умело руководил поселением и лавировал между разными боярами и дворянами, так и не пошел в крепость ни к кому. Может быть, это стало возможным из-за того, что поселение было окружено лесом и через него мало проходило людей. Дороги на Брянск, Стародуб, Смоленск, Москву шли чуть в стороне. Что, впрочем, было только на руку демьяховым поселянам, которые периодически выходили на дороги и торговали с иными деревнями и с путниками.
— Тоскуешь по мамке? — спросил Игнат своего сына Третьяка?
— Тоскую, Батя. Добрая она была! — сказал сын и скривился, силясь не заплакать.
Прошло сорок дней со дня смерти Марыси, жены Игната. Она не смогла разродится тринадцатым ребенком и Господь забрал ее и так и не рожденного сына. Теперь у Игната остался старший сын Третьяк, третий из сыновей, но лишь первый среди выживших. Была еще дочка Милка, той четырнадцать лет недавно исполнилось. Живым еще был последний рожденный сын, годом от роду, прозванный в честь основателя поселения, Демьяхом.
— Добрая жонка была! Хату смотрела, да скотину обихаживала, — говорил Игнат с нотками сожаления.
Не того сожаления по потере любимого человека, а утрате
