— Хорошо, — отвечает Шильф, что одновременно содержит и правду и ложь, а потому требует дальнейшего уточнения. — Убийцу я нашел. Теперь задача в том, чтобы защитить его от полиции.
— А я думала, ты работаешь на полицию.
— Это не упрощает дела.
— Ты что — втюрился в убийцу?
Тут уж и Шильф поневоле рассмеялся. Если бы он мог хоть разочек взглянуть на жизнь глазами Юлии! Вероятно, для нее жизнь похожа на четко структурированное здание — не просто домик для одной семьи, что было бы слишком скучно, а, может быть, цирк шапито, с входом и выходом, со скамейками и с крышей. Комиссар буквально почувствовал запах опилок на арене.
— Если выразить это несколько иначе, — объясняет Шильф, — то он для меня — большой человек, из тех, кому нельзя не отдавать должное. Мой долг перед ним — окончательно прояснить это дело. Все другое разрушило бы его как личность.
— Но ведь перед тобой и ставится такая задача — разрушать жизнь убийц.
— Вопрос в том, до какой степени.
— Добрый полицейский спасает несчастного преступника! Звучит романтично.
Длина телефонного шнура и малые размеры квартиры позволяют Шильфу отойти с трубкой к балконной двери. Балкончик за ней так мал, что едва хватит места, где постоять. «Спасти, в сущности, мы всегда хотим только себя, — думает комиссар. — Варианты возможны лишь в том, от чего».
— Хочешь верь, хочешь не верь, — говорит Шильф, — но я готов сделать все, для того чтобы помочь этому человеку.
— Я верю тебе, — с нежностью говорит Юлия. Она правильно истолковала его затянувшееся молчание. — Я верю всему, что ты мне рассказываешь. Хотя бы по причинам фундаментального свойства.
— Это в каком смысле?
— А ты не понимаешь?
— Нет.
— Я люблю тебя.
Комиссар невольно качает головой. Вот она снова дала о себе знать — мысль о том, что в его жизни образовалась полная неразбериха. Откуда-то издалека напоминает о себе пульсирующая головная боль. Почему-то Шильфу вдруг вспоминается Майка. Одновременно он ощущает, что пропустил обед, а ужин проспал. Он закуривает сигариллу и затягивается дымом. Где-то в глубинах тела никотин отыскивает парочку гормонов счастья и высвобождает их. Легкое головокружение и мягкий спад напряжения. Должно быть, то же самое испытываешь, когда умираешь, — как ощущение от выкуренной натощак сигариллы.
— Так, значит, ты там еще немного задержишься, — говорит Юлия.
— Похоже, да.
— Хорошо. Тогда я приеду тебя навестить.
— Завтра я не могу, — быстро говорит комиссар. — На завтра у меня уже кое-что намечено.
— Тогда послезавтра.
Внизу по улице проходит группа молодежи. Их голоса долетают на балкон, где стоит Шильф. Молодые люди, до размягчения напитавшиеся материнской любовью, в которой они купаются; девушки с накрашенными и торчащими, как паучьи ножки, ресницами. Они хлопают друг друга по плечу, тащат куда-то, наклоняются к стоящим машинам, чтобы заглянуть в темноту за стеклами. Все это создает впечатление какого-то пустякового мельтешения и отсутствия целеустремленности. Глядя на них, даже трудно поверить, каких дел способны натворить на земле люди соединенными усилиями. Причем женская половина — еще и щеголяя на высоких каблучках, на которых невозможно нормально ходить.
— Что бы ты сказала, — спрашивает он свою подругу, — если бы мне в скором времени пришлось уехать на неопределенный срок? Притом в одиночестве.
— Шильф, — отвечает Юлия, удивляя его серьезностью своего тона, — ты же не расспрашивал меня про мое прошлое. А я не буду расспрашивать тебя про твое будущее. Это называется «заключить сделку».
— О’кей, — соглашается Шильф, употребив на сей раз неприятное ему слово, которое, однако, хорошо подходит к «сделке».
Может быть, жизнь тогда и бывает цирком шапито, думает комиссар, когда владеешь соответствующими словами. Словами, похожими на резиновые перчатки, которыми за что угодно можно браться, не испачкав даже пальцы. У Юлии их много в запасе.
— О’кей, — повторяет он. — Тогда, значит, увидимся послезавтра.
Они обмениваются по телефону поцелуем, причем Шильф, неловко вытянув губы, издает слишком громкий чмок. Отложив телефонную трубку на подоконник, он докуривает сигариллу. Равномерные гудки занятой линии гармонически смешиваются с темнотой. За всю беседу с Юлией наблюдатель ни разу не встревал со своими замечаниями. Почувствовав внезапно необъяснимый приступ усталости, комиссар решает снова вернуться в кровать.
4
Солнце село в туманной дымке за городом, унеся с собой не только свет, но и дневную жару. Необычайно быстро из глубин озера, где она отсиживалась, выбралась ночь и расползлась по улицам города. Вокруг сыро и прохладно, словно сегодня лету пришел конец. Уже запахло плохо освещенными тротуарами, зябко вздернутыми плечами и мокрым капюшоном на голове.
Майкина машина стоит на берегу озера. Себастьян сидит за рулем, пытаясь представить себе, где-то он будет зимой. Как он будет выглядеть, что будет есть и с кем и о чем говорить. Представить не удается. Он помнит то ощущение, когда ты можешь заглянуть в будущее не более чем на пару часов вперед, потому что каждый новый день мог сделать из тебя нового человека. Так жилось в детстве. Тогда он жил в настоящем и нормально ощущал, что проходит не время, а он сам. Хотя то состояние было счастливым, но утрата будущего в сорок с небольшим Себастьяну неприятна. Очевидно, для взрослого человека отсутствие времени — это своего рода изгойство.
Он смотрит вдаль на черную поверхность озера, в которой отражаются огни набережной. Он не приехал сюда, его выбросило волнами, и у него не осталось сил, чтобы сделать следующий шаг. Он мог бы достать мобильник и найти в телефонном списке номер, который давно помнит наизусть. Или просто завести мотор и знакомым путем отправиться к определенному дому. Или же вынуть ключ из зажигания, выйти из машины, пройтись пешком по набережной Овив, а затем уехать домой.
С тех пор как он выехал из Фрейбурга, оставив позади ужас последних дней, к нему, как гриппозная инфекция, привязалась усталость. Симптомы очень похожи: жжение в глазах, царапающее ощущение в горле, ломота суставов. Себастьян и сам не понимает, как добрался сюда, не говоря уже о том, чего ради он сюда ехал. Когда он закрывает глаза, в голове все так же, не снижая скорости, проносится автобан. Машины на встречной полосе уносят на север прилепившиеся к ветровым стеклам кусочки розовеющего заката. У обочины никнут отцветшие подсолнухи, обратив лица к земле, в которую скоро полягут.
Машину неоднократно заносило. Себастьян начинал быстрее дышать и щипал себя за ляжки. Видя, что ничего не помогает, он стал думать о Даббелинге. Он прокручивал перед внутренним взором серию картинок — кровь, кости, отвалившиеся части велосипеда, мысленно снабдив их подписью: «Это сделал я». Эффект оказался слабее, чем он ожидал. Мурашки в области желудка, которых едва хватило на то, чтобы на пять минут удержать взгляд на дороге впереди. Чем чаще он повторял эту попытку, тем слабее становился эффект. Через пятьдесят километров воспоминание о Даббелинге не вызывало у него уже вообще никаких чувств.
