заторопился прочь. Проклятые онучи запутались, и он, взмахнув рукой, чуть было не растянулся на сияющем паркете.
Старуха сокрушенно покачала головой, проговорив на самом пределе слышимости что-то о пьяных, не знающих, куда себя деть, смерила взглядом витрину, удостоверилась в ее сохранности и, качая головой, ушаркала снова в дозор.
В ушах гудело, кровь жгла щеки, он смотрел ей вслед в створ дверей, и странно, но ему вдруг показалось, что для нее важней была сама витрина, ее неприкосновенность и целостность, нежели то, что она, собственно, хранила.
Нет, конечно, это все его воспаленное воображение, но вот почудилось… И неприятно засаднило у сердца, словно чуть покрыло копотью прозрачный золотистый свет, который жил внутри.
Он еще долго бродил по комнатам первого этажа, наблюдая за вещами и людьми, находившимися под взорами строгих смотрительниц. Наталкиваясь среди безвестных осколков чьей-то жизни на свои книги и портреты знакомых. На привычные виды Москвы, от которых он здесь уже успел отвыкнуть… И тут же, на подоконнике, за портьеркой лежал журнал, с заломленной страницы которого оскалилась улыбкой молодая, холеная барышня. А крикливый заголовок обещал «все тайны закулисной жизни восходящей звезды экрана О…»… – имя прочитать ему не удалось, и горести особой в том не было. Да уж, похоже, здешним церберам от искусства ничто обывательское не чуждо…
Его, если честно, немного коробили эти квазисветские сплетни, поставленные на поток. Что говорить, люди любят друг дружку обсуждать, совать нос в чужие дела и проявлять интерес к… кхгм… пикантным подробностям… Однако здешние масштабы его неприятно удивляли и даже удручали.
Хотя, признаться, уже не в первый раз после острого протеста душа вскоре смирилась, закрылась и отгородилась от всего этого. Может, Любовь права, и это лишь данность здешнего бытия? Впрочем, чего еще можно было ожидать от ада?
И только он решил уже, что заблудился, как путь сам вывел его в знакомые стены. Угловая комната с напольными часами. Сам механизм в ремонте, только коробка стоит, как знамение истинной сущности времени. А впереди виднеется холл с закрытой парадной дверью. И дальше – только выше. Как говорили древние латиняне: «Вперед и вверх».
«…Вы видите ближайших друзей поэта, тех, кто присутствовал на мальчишнике, состоявшемся 17 февраля 1831 года, – размеренно, не в первый раз и даже не в десятый вещал старческий, благообразный, только чуть надтреснутый голос. – На следующий день состоялось венчание в храме Вознесения, а свадьбу праздновали в этом доме на втором этаже. Сам же Александр Сергеевич писал в письме к своему лучшему другу Плетневу: “Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменялось – лучшего не дождусь. Это состояние так ново для меня, что, кажется, я переродился”…»
Он замер, глядя в знакомые лица.
Баратынский и Давыдов, Вяземский, Языков и Нащокин… Да, здесь были изображены все. И брат, и композиторы Верстовский и Варламов…
Была страшная Масленица. Холерная… И Дельвиг умер через неделю после Рождества. И все боялись. Хотя, конечно, открыто это обсуждать никто не брался. Моветон! Но опасались, опасались… Каждое приглашение было как вызов. Хотя, конечно, в их кругу с заразой было легче, но все же, все же…
А тут – свадьба!
И откладывать было некуда, сколько уже откладывались. И деньги, треклятые кругляши, отчеканенная свобода… Но ведь сватовство к первой красавице Москвы, знаете ли, oblige…
Он так измотался, что пришел в себя только лишь вечером семнадцатого.
Они честно старались кутить, устроить развеселое гулянье, да только…
Только то ли возраст был уже не тот, то ли и вправду веселиться по-настоящему можно лишь как с цепи сорвавшись, буйствовать, голову потеряв, и не думать о завтра, так, словно его и в помине нет.
Но завтра было. Будет. Есть. И каждый выпитый тост, каждое слово и вздох его только приближали.
Нет, было славно, что и говорить, с такими-то друзьями… Но хмель не брал полностью, оставался краешек трезвым и был еще у него полынный привкус.
Тень, тонкое эхо, предчувствие… Назвать это можно как угодно. Зыбкий холодок на дне души не давал покоя. Не залить его было, не потушить. Не стращая чем-то определенным, он просто был. Держался цепко, будто клещ, и не отпускал, вгрызаясь глубже, тревожа сердце…
– Простите! – он со стороны услышал голос и лишь спустя мгновение понял, что голос этот его. – Простите, а что известно о маль… – спросил было он, но на миг замялся, – слово показалось ему неуместно разухабистым, и все же закончил – мальчишнике?
– То есть? – пожилая женщина в синей кофточке с малахитовой брошью с явным неудовольствием сменила свой размеренный повествовательный тон со скромными нотками гордости от причастности на плохо скрытую неприязнь. И что-то еще, но он, не успев рассмотреть, вежливо проговорил:
– Я прошу прощения, что вмешиваюсь, вы говорили о дне свадьбы, о венчании… Портреты… Это все приглашенные на мальчишник… Скажите, что известно о том, что было на самом мальчишнике…
Теперь на него с изумлением взирали все посетители, только-только внимавшие рассказу степенной музейной смотрительницы о том, как проходила его свадьба.
И вновь эти взгляды! Ленивая ирония с примесью любопытства сквозила в них: «А ну-ка, ну-ка, кто это тут у нас выискался… Поговори у нас, поговори…».
И отчего-то искорки страха нет-нет да и полыхнут в самой глубине хрусталика. Мол, он осмелился заговорить, подать голос… Сумасшедший, верно…
«Стадо, – вскипела в нем лютая едкая желчь. – Какое же вы все стадо: медленное, трусливое и любопытное одновременно. Как же вам охота сунуть нос в чужую жизнь, до которой вам, по-хорошему, и дела-то нет никакого…»
– Муш-шчина! – несмазанной петлей взвизгнул вдруг старческий голос. – Я вас не понимаю!
«А в нашем мире этим не принято бравировать, сударыня», – чуть было не вырвалось у него. Но он пересилил себя, чувствуя, как на щеках каменеют комья желваков.
– Я хотел спросить вас, – он все-таки не удержался и проинтонировал это самое «вас» так, что старушенция аж вздрогнула, – что известно о мальчишнике, проходившем накануне свадьбы… Александра Сергеевича с Натали… Натальей Николаевной. Я читал о том, что жених будто был невесел, и…
– Я не знаю, что вы читали, – сварливо перебила она, – но все это…
Однако она не договорила то, что задумала сказать, натолкнувшись на его взгляд. Смолкла. Поджала губы, победно оглядела окружающих. Те смотрели на нее как птенцы на наседку, с немым вожделением. Кое-кто бросал в его сторону быстрые ехидные взгляды. Две барышни весьма академического вида в задних рядах шептались.
– Общеизвестно, – размеренно, авторитетно начала она после должной паузы, –
