вне очереди по делам службы.
— А вы знакомы с товарищем Брегом? — поинтересовался секретарь.
— Да.
— Ваша фамилия, — получив утвердительный ответ, секретарь что-то записал и ушел, но через минуту-другую вернулся и с улыбкой протянул, усаживаясь около стола: — Товарищ Цепа! Ваша первая очередь.
Брег принял юнкера Цепу как старый знакомый их дома; дружески пожав руку и усадив на стул около стола, он начал было расспрашивать про старые дела молодости и про Людмилу Рихардовну. Цепа отвечал неохотно и при первом удобном случае заговорил о своей просьбе.
— Ваша сестра гордячка и великая аристократка теперь, — в ответ сквозь зубы протянул Брег. — Я все же сделаю удовольствие для вас и для нее. Дело не так уж страшное, как казалось сначала: нужен только лишь хороший куш! Вот вам пропуск к губернскому комиссару: он кавказец-осетин и, быть может, тоже войдет в положение арестованного, — он приподнялся, подал руку и пропуск и с масляной улыбкой снова заговорил фамильярным тоном: — Людмиле Рихардовне передайте привет и наилучшие пожелания. На сей раз она еще не может рассчитывать. Нужно только лишь терпение.
«Вот хам! В такую тяжелую минуту и он вспоминает прошлое, молодых, детских лет игру… И награждает еще злой шуткой», — подумал юнкер Цепа и молча вышел, быстро направляясь в губернский комитет.
В губернском комитете товарищ Дожа принял юнкера Цепу также вне очереди, через своего секретаря, на основании пропуска Брега. Причем еще при входе в его кабинет он бросил на вошедшего суровый взгляд и почти что крикнул ему навстречу:
— Знаю, знаю твое дело! Мне уже сообщили по телефону. Я дал свое согласие… Больше ничего! Можешь идти обратно.
Цепа вежливо откланялся и также молча вышел в коридор; не зная, что же дальше предпринять, он остановился в раздумье. О темных делах Дожи в прошлом юнкер Цепа слыхал и от сестры, и от Давида Ильича, почему в заявление его, что он, мол, дал свое согласие, не верилось теперь. Вообще Дожа не внушал доверия, и на сей раз казалось невероятным его джентльменство и высокий жест великодушия. Тем не менее юнкер Цепа все же решил идти обратно в чрезвычайную комиссию, к Опалу.
Опал, вероятно, ожидал его, так как не успел юнкер Цепа войти в канцелярию, как у дверей он уже схватил его под руку и молча увлек к окну.
— Видишь! — протянул Опал. — Его увели в тюрьму. Но знай, дружище, рука руку моет; а дальнейшая его судьба зависит также от того…
Юнкер Цепа побледнел; ему не верилось, чтобы это вели под руки его сестры мужа, Давида Ильича, еще молодого, цветущего человека. Картина же была такова: полковника Казбегорова, помятого и сильно потрепанного, с болезненным на вид лицом, ведут под руки два служителя в серых халатах, а по бокам — два вооруженных красногвардейца. Направились они в тюремные ворота, что на другой стороне площади. Дальше он не мог уже наблюдать: горячие слезы залили его глаза, сердце как бы остановилось, а ноги отказывались стоять. Вдруг какой-то резкий гул, похожий на выстрел, вновь ободрил его, и он испуганно спросил:
— Что это? А будет ли он жив?
— Это выстрел у нас в подвале, — тихо ответил Опал. И, немного подумав, ехидно, зло добавил: — Вероятно чрезвычайные следователи «ликвидировали» какого-то субъекта. Но за Казбегорова ты будь спокоен; также передай об этом и сестре своей, и старикам: раз я взялся за это дело, то доведу его до конца, с помощью товарища Брега, а тот кавказский «донжуан» пусть себе… Правда, Казбегорова сегодня немного потрепали в подвале, зато теперь он будет находиться в тюрьме официально, а фактически — в больнице на излечении. Завтра приходи, я дам тебе и пропуск, и ты можешь навестить его. Не забывай только, нужна мазь, чтобы колеса не скрипели, и как можно скорее снять его с учета.
«Вот, где гнездо заразы, «чумы красной», — подумал юнкер Цепа и незаметно достал из кармана 100-рублевый билет царского времени и передал Опалу, добавив: — Последние мои гроши, а Казбегорова ценности и деньги у вас. Но я постараюсь с сестрой…
Опал принял деньги неохотно, сделав кислое лицо, но когда Цепа добавил, что «он постарается с сестрой», немного повеселел и произнес:
— Ну, хорошо, хорошо.
В этот-то момент у подъезда дома «чрезвычайки» остановился извозчик и вышла какая-то молодая, солидная дама, богато одетая по-зимнему, и быстро вошла в переднюю, оставив извозчика у подъезда.
— Кажется, твоя сестра приехала, ну и будет же нам теперь! — тихо проговорил Опал, с улыбкой заглядывая на улицу в окно.
— Пусть входит, — равнодушно ответил Цепа.
В дверях большой комнаты, служащей для канцелярии, показалась Людмила Рихардовна: заплаканная и бледная, скорее похожая на тень. Заметив у окна брата и Опала, она быстро направилась к ним и, подойдя вплотную и не здороваясь, тихо, но энергично спросила у Опала:
— Где мой муж? Куда запрятали его? Головорезы! Мясники проклятые!..
— Людмила Рихардовна! Не волнуйтесь! Ведь дело уже выяснено; я и ваш брат приняли все предосторожности, чтобы спасти его, — ответил Опал певучим тоном.
— Я хочу видеть его живым или мертвым, но сию же минуту! — почти крича, со слезами на глазах, настаивала на своем Людмила Рихардовна.
— Сию минуту нельзя! — язвительно ответил Опал.
— А я говорю, что можно! — вновь нервно вскрикнула Людмила Рихардовна.
Вся толпа людей, посетителей и большой штат служащих обратили свое внимание на нее, и у каждого из них на лицах появились одобрительные улыбки.
— Где он? — сквозь плач нервно продолжала она настаивать на своем.
— В тюремной больнице, — тихо ответил Опал.
— И вы, дикие двуногие звери, выпущенные из московского и петроградского зверинцев, вполне здорового человека успели съесть за каких-нибудь три-четыре часа… — грозно проговорила Людмила Рихардовна. — А жив ли он еще?! — обратилась она к брату.
— Да, — ответил Авдуш и начал рассказывать ей, тихо, на ухо, все то, что он видел и что сделано уже — с самого начала ареста на квартире до последнего момента, когда он видел его на улице идущим, с помощью двух служителей, в тюрьму под конвоем.
Рассказ занял довольно много времени, и Опал,
