потом, точно яростным взрывом, меня куда-то отбросило, и я сполз — распластавшись по каменной грязной стене, между прочим заметив, как рвется машина из переулка. К счастью, в этот раз все сравнительно легко обошлось. Просто — сильный ушиб и, как следствие, — некоторое потрясение. Впрочем, я и не думал всерьез, что меня намеревались убить. Покушение было обставлено в классических детективных традициях. Затененные стекла машины, зловещий мотор, черный облик шофера, номер, залепленный грязью. И, конечно, — практически безболезненный результат. Все указывало на то, что меня лишь спокойно предупреждали. И я, хоть и с натугой, но все же догадывался — о чем. Дело в том, что я уже несколько дней занимался исчезновениями. Тех людей, которые не оставили после себя никаких следов. И уже раскопал, на мой взгляд, кое-какие интересные факты. Что, по-видимому, не понравилось генералу Сечко. Сообщил мне об этом, естественно, Леня Куриц. Он был прав, как всегда, и он, как всегда, — опоздал. К сожалению, была у него такая особенность — немного опаздывать. И особенность эта, в конце концов, его подвела.
Появился он у меня абсолютно не вовремя. Среди ночи раздались вдруг четыре длиннейших звонка. Как сигналы тревоги, пронзившие дрему квартиры. А пока я натягивал, путаясь, домашний костюм, и пока я босыми ногами по полу нащупывал тапки, протрубили в ночной тишине — еще четыре звонка. Примечательно то, что Близнецы мои даже не шелохнулись. Но проснулась и выскочила испуганная жена. Неодетая, бледная, с расширенными от страха глазами.
— Подожди, не открывай, — сказала она. — Подожди, подожди! Неизвестно, кто это звонится…
Я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Я своими глазами читал оперативную сводку. При похожих обстоятельствах был убит Володя Попов. Тоже — ночью, и тоже — у себя на квартире. Разумеется, было расследование, — закончившееся ничем. Некий следователь Гуторин предполагал ограбление. Но мы все — из Комиссии — знали, что это не так.
Я сказал:
— Ну-ка, быстро проверь: телефон работает? — А когда Александра кивнула, услышав гудок. — Набери-ка милицию и держи последнюю цифру.
И холодными вялыми пальцами отодвинул засов. Впрочем, некоторое время он почему-то не поддавался. Если честно, то я был готов ко всему. Но в прихожую шумно ввалился растрепанный взмыленный Куриц. И немедленно стал запирать за собою наружную дверь — громко лязгая чем-то, шипя и противно ругаясь. Вдоль скулы его спекся изрядный кровоподтек. А пиджак на спине был разодран — как будто железными крючьями.
Он накинул цепочку и снова задвинул засов. И все это — в каком-то больном лихорадочном возбуждении. Пританцовывая, словно босой на снегу.
Даже сделав знакомый всем жест:
— А вот это вы видели?!.. — А потом обернул ко мне серое, скорченное гримасой лицо. — Ну?! Порядок?! Дождались веселого праздничка?!..
И хихикнул, елозя ладонями по животу. У жены на щеках вдруг зажглись нездоровые красные пятна.
— Нет, ты все-таки сумасшедший, — сказала она.
Собираясь, по-моему, выдать что-то нелестное. Но из комнаты Близнецов долетел подозрительный звук. И жена растворилась в проеме — лишь скрипнули петли. Все же что-то добавив — сквозь стиснутость крепких зубов. Слава богу, что Куриц не обратил на это внимания. Он высасывал ранку на пальце — причмокивал и лизал.
Сообщил мне:
— Ну, сволочи! Стрелять они тоже — не научились… Только бить по мордасам. А это я — в проходном. Знаешь дырку у булочной? Сплошное железо… Полз на брюхе. Ну, думаю, влипну, к чертям!.. Но — шалишь! И город они — тоже не знают!..
Я почувствовал мелкую, нервную, слабую дрожь.
И сказал:
— Нет!.. Не верю!.. Они не осмелятся!..
И тогда Куриц крикнул:
— Да ты в окно посмотри!.. — очень громко, не сдерживаясь — так, что зазвенела посуда и опять появилась из комнаты взбудораженная жена. К счастью, Куриц по-прежнему не обращал на нее внимания. Игнорируя начисто мимику, шепот и гнев.
— Посмотри-посмотри! Может, ты, наконец, поумнеешь!.. Между прочим, тебе бы — уже пора поумнеть!..
Он схватил меня за руку и потащил на кухню. И, сдирая засохшую краску, вдруг яростно распахнул окно. Я услышал тяжелый надрывный размеренный рокот. Две огромных машины, как ящеры, сползали с моста. Обе — темные, длинные, обтянутые по ребрам брезентом.
Номеров на таком расстоянии — было, конечно, не разглядеть.
— Ну и что? Ну, подумаешь, грузовики, — сказал я, как можно спокойнее.
Но еще прежде, чем негодующий Куриц совсем ошалел, я и сам вдруг увидел, что один из грузовиков останавливается. А из чрева его вытекают шеренги фигур. Это были солдаты, я видел обмундирование. Пригибаясь, они побежали куда-то за мост — где стоял офицер, деловито размахивающий руками.
Синим мертвенным шаром горел над ним одинокий фонарь.
Дрожь, которая охватила меня, вдруг резко усилилась.
— Что же будет? — подавленно прошептала жена.
Я не мог ей ответить. Меня всего колотило. Потому что я понял, что это — уже финал.
— Боже мой!.. Да погасите же свет!.. — крикнул Куриц.
2. ЗВЕРЬ МУЧАЕТСЯ
Письмо пришло не по почте, штемпель на нем отсутствовал, в левом верхнем углу не было отметки о дезинфекции, конверт был заклеен очень тщательно и, однако, весь — мятый, грязный, словно прошедший через тысячу рук. Адрес был написан обычным карандашом, причем в одном месте карандаш, по-видимому, сломался, там темнела длинная жирная загогулина, а дальнейшие буквы выглядели корявее остальных. Осторожно зажав уголок медицинским пинцетом, я немного подержал его над огнем, а потом, отрезав махристую кромку, достал изнутри два таких же мятых, грязных, замызганных, истертых на сгибах, пятнистых тетрадных листка — вероятно, долгое время валявшихся где-то в мусорном баке.
Близнецы наблюдали за моими действиями, расширив глаза.
— Кто касался конверта? — спросил я, как можно серьезнее.
И они, будто клоуны, ткнули друг в друга:
— Он!
— Если — «он», значит, обоим — мыть руки!
Конверт я, разумеется, сжег, а пинцет и ножницы бросил в ванночку с дезинфицирующим раствором. Эпидемии я не боялся. Какая, к черту, может быть эпидемия, если я каждый день контактирую с десятком людей. Эпидемию выдумали генералы.
У себя в кабинете я развернул листки.
На первом из них было написано: «Заозерная улица» и — отчетливо, в круглых скобках: «Карантин N2». А затем следовал список из одиннадцати фамилий. На втором же теснились буквально несколько слов: «Саша, милый, прошу тебя: поскорей! Сделай все, что возможно, я долго не выдержу». Почерк в обоих случаях был одинаковый, в первых строчках, как будто случайно, была недописана буква «а», загогулина от сломанного карандаша находилась точно посередине текста. То есть,
