столу, надевая поясную кобуру, и только после того просунул плечи в рукава рубашки, почти хрустящей от малейших движений.
Анна за ним наблюдала, будто думала запомнить красивые перекаты мышц спины под ровной кожей Пчёлы. Взгляд у девушки был почти спокойным, почти ровным, но капли печали на губах Князевой Вите хватило, чтобы бригадир спросил:
— Планы на ближайшие вечера не строила?
— Не припомню, — она спрыгнула с подоконника. Подхватила чашку, на ходу отпивая чаю, подошла к раковине. Нужно было вымыть посуду после завтрака, приготовить что-нибудь на обед или ужин. А потом… к маме, вероятно, стоило съездить.
Они со свадьбы Сашиной толком не разговаривали. Хотя, наверно, надо было.
Анна повернула кран кухонной раковины, когда услышала шаги за спиной. Витя подошёл к ней сзади, выхватывая из рук кружку и допивая остатки зелёного чая, а потом Князевой сказал, ладонь на живот девушке положив:
— Тогда заеду за тобой к семи часам, — и у самого уха левого, подобно искусителю опытному, уточнил: — Договорились?
Она, стоя с опущенной головой, рассматривала ладонь Пчёлы на себе — словно впервые он её коснулся в жесте, что ни при каком желании «дружеским» не назвать. Как и поцелуи их, в принципе.
Зной утра за окном стал казаться бодрящим морозцем по сравнению с жаром, плавленым железом потёкшим под одеждой.
Анна распрямилась, вскинула голову и перед собой посмотрела, словно себе в первую очередь гордой и самоуверенной надеялась показаться. Только смотря на стены с относительно новыми обоями, сказала с дрогнувшим сердцем:
— Договорились.
Она не увидела, но представила живо, ярко, как Витя приподнял уголки губ, довольный услышанным ответом. Сама похожим образом улыбнулась, толком того не замечая.
Мысли, что Князева сделала что-то не так, стали казаться безумными.
Витя гнал под «Modern Talk» со скоростью, близкой к запрещенной. Магнитола разрывалась так, что, вероятно, соседние автомобили слышали мотив «Cheri Cheri Lady», но Пчёлкин песни не слышал — душа пела громче. В разы громче — так, наверно, не оглушали даже колонки, басами бьющие на концертах «Кино» ещё при жизни Цоя.
Он мчался домой так, словно опаздывал, хотя до встречи на Балчуге было ещё время. Но Пчёла нёсся, упрямо давя педали в пол, будто от спешности его быстрее вечер мог наступить. Вечер, а вместе с ним — парк Лефортовский, с которого Витя решил начать «турне» их, и Анна — нежная, гордая, иногда занудно-умная, но этим же и цепляющая до невозможности.
Княжна. Незабудка…
Она стоила того, чтобы на газ жать, чтобы из машины всех «лошадей», все километры в час выжимать.
Витя закусил губу, вспомнив вдруг, как Князева с ним на окне целовалась, губы играючи ему кусая, а потом усмехнулся себе:
— Пчёла, за дорогой следи! Чери-чери ле-еди!.. — и ладонью, лежащей на рычаге коробки передач, застучал в такт хиту его школьной жизни.
Сердцу стало легко, как, наверно, в последний раз и было, как раз, в старшей школе.
Он осознал, что домой мог не возвращаться, только когда переступил порог квартиры на Остоженке. Анна ведь, по сути, ему одежду в порядок привела, Витя с девушкой позавтракал — голодать не собирался. Оружие тоже при нём было… Пчёла, осознав глупость свою, так и замер в коридоре, не включая света. Задержал дыхание, словно так мог исправить что-то, а потом махнул рукой.
«Эх ты, дурак!..»
Бригадир не стал снимать обуви. Прошёлся к зеркалу с небольшой полкой, на которой стояли только флакон с истершейся биркой и расчёска. Он брызнул на себя, на волосы одеколоном с нотками горькой мяты, причесался, укладывая полусырые пряди.
Витя посмотрелся в зеркало, но не нашёл в отражении чего-то такого, что для него бы новым стало, и тогда посмотрел чуть в сторону. За рамой торчала фотография с родителями, сделанная после его возвращения из-за Урала.
Мама тогда радовалась безумно, словно Пчёлкин с войны вернулся, а не с Кургана, где жизнь Вите казалась убийственно медленной по сравнению с динамичной столицей. Ирина Антоновна по возвращению его неимоверный пир устроила, наготовив всего, что сын любил, и долго-долго плеча Витиного не отпускала, словно поверить не могла, что Пчёла вернулся действительно. Живой, невредимый..
Когда Витя папе рассказывал о несуществующих людях и моментах, которые они всей бригадой придумывали на случай расспросов от родных, мама вдруг фото предложила сделать. Папа против был, но уговоры жены и градус хорошей водки его настрой изменили.
И теперь фото, где он пьяный сидел с отцом за столом, ломящимся от вкуснятины самой разной, — от запеченного мяса до вишневого варенья в розетке с мелкими желтыми цветочками — Пчёлу встречало в коридоре. Он не всегда на снимок этот обращал особое внимание, иногда второпях сбивал фото на пол, но поднимал всегда, не выкидывал, не менял, даже несмотря на появившиеся трещинки на их с отцом лицах.
Слишком дорогим было это фото. Хоть и не особо удачным; папа, которому мама сказала лицо «попроще» сделать, от напускной злобы покраснел сильно и глаза раскрыл в возмущении, а Пчёла засмеялся так громко, что мать даже напугал. Потом Пчёлкины второй снимок сделали, но Витя именно первое фото забрал.
Неудачный снимок или нет — это совершенно относительно. Но то, что живыми, настоящими они с отцом казались на той фотографии, сомнений не было. А это было уже куда важнее случайно прикрытых глаз при щелчке затвора камеры.
Пчёлкин, снова взглядом пробежавшись по накрытому столу, спрятал фото обратно за зеркало. Стоило, наверно, в рамку снимок убрать, чтобы он в ближайшие месяцы совсем в пыль не обратился.
Когда-нибудь у Вити руки до этого дошли бы, но четвёртого июня мужчина потянулся за портмоне, каким крайне редко пользовался, деньги зачастую в карманах нося.
Среди двух-трёх десятков купюр по миллиону рублей Пчёла достал снимок, тайком забранный из фотоальбома Ани Князевой. Снова в глаза девушки взглянул; они даже с фотографии прошлых лет на него смотрели так, будто в самую душу думали пробраться.
Он улыбнулся, как дурак. Провёл большим пальцем по лицу, шее Ани так медленно, словно она ласку его ощутить могла бы даже на расстоянии, и потом фото на фоне незнакомого ему рижского бульвара убрал к снимку с родителями.
Если б не ход секундной стрелки часов, не стук сердца, ощущающийся висками, Витя бы решил, что оглох; тишина пустого коридора была такой, что, наверно, её получилось потрогать. Руками сжать, разрывая.
Он перевёл дыхание, мысленно обещая себе в этот момент вернуться, и посмотрел на часы, висящие чуть левее от порога. Двенадцать часов
