Увы, друг мой, доктора осмотрели ее и ни один из этих ученых мужей не оставил мне ни тени надежды, все они убеждены, что, когда начнут опадать листья, Луиза умрет[125]. Сложение моей подруги сыграло зловещую роль: она была предрасположена к чахотке и сама разожгла очаг болезни, она могла бы жить долго, но в несколько дней сделала недуг неизлечимым. Не буду описывать тебе, какие чувства я испытала, услышав этот не подлежащий обжалованию приговор. Ты ведь знаешь: жизнь Луизы всегда была для меня все равно что моя собственная. Я была в таком отчаянии, что даже не проводила этих безжалостных докторов. Не знаю, сколько времени просидела я с мокрым от слез лицом, во власти мучительных дум. Небесный голос пробудил меня от оцепенения. «Значит, все кончено?» — сказала Луиза, кладя руку мне на плечо. Она заставила меня встать и увлекла в маленькую гостиную. «Не покидай меня, — попросила она, глядя на меня с мольбой, — я не хочу видеть кругом одно горе; главное — обмануть его, на это у меня хватит сил. Я молода, полна энергии, я сумею умереть стоя. Мне не на что жаловаться, я умираю так, как хотела: в тридцать лет, молодая, красивая, не утратив ни капли своего очарования. А он... теперь я понимаю, что принесла бы ему несчастье. Я запуталась в сетях моей любви, как козочка, пытаясь вырваться из плена, душит себя веревкой; ведь из нас двоих козочка — это я, и очень дикая. Моя беспричинная ревность ранила его в самое сердце и заставила страдать. Но если бы он встретил мои подозрения с равнодушием, каким обычно платят за ревность, я умерла бы. Я жила полной жизнью. Есть люди, которым по бумагам шестьдесят лет, хотя по-настоящему они прожили от силы два года; со мной получилось наоборот: все думают, что мне только тридцать, на самом же деле я прожила шестьдесят лет любви. Значит, и для меня, и для него моя смерть — счастливая развязка. Ты — другое дело, ты теряешь любящую сестру, и эта потеря невосполнима. Ты, одна ты должна оплакать здесь мою смерть... Моя смерть, — продолжала она после долгого молчания, когда я смотрела на нее сквозь слезы, — суровый урок. Мой милый доктор в корсете прав: супружество не должно зиждиться ни на страсти, ни даже на любви. Твоя жизнь прекрасна и благородна, ты шла своим путем, все сильнее и сильнее привязываясь к своему Луи; если же супружеская жизнь начинается на вершине страсти, как у меня, любовь может только убывать. Я дважды ошибалась и дважды Смерть своей костлявой рукой разрушала мое счастье. Сначала безносая похитила у меня самого благородного и преданного из мужчин, а сегодня она похищает меня у самого прекрасного, нежного и возвышенного супруга на свете. Но зато я узнала, что такое идеально прекрасная душа и идеально прекрасная наружность. У Фелипе душа властвовала над телом и преображала его; у Гастона сердце, ум и красота соперничают меж собой в совершенстве. Я умираю, оставаясь безгранично любимой, — чего же мне еще желать?.. Только примирения с Господом — я, пожалуй, частенько забывала о нем, но я вознесусь к нему, исполненная любви, и умолю его воссоединить меня когда-нибудь на небе с этими двумя ангелами. Без них рай был бы для меня пустыней. Моя жизнь — не пример для подражания: я всего лишь исключение. Другого Фелипе, другого Гастона не найти — закон общества не расходится в моем случае с законом природы. Да, женщина существо слабое; вступая в брак, она должна полностью принести свою волю в жертву мужчине, который взамен приносит ей в жертву свой эгоизм. Бунты и слезы, которыми наш пол в последнее время так громко выражает свое недовольство, — вздор, способный лишь подтвердить мнение множества философов, называющих нас детьми».
Своим нежным голосом, который ты так хорошо знаешь, она вела эти речи, исполненные самого безукоризненного изящества и здравомыслия, до тех пор, пока не вернулся Гастон. Он привез из Парижа вдову своего брата, ее детей и англичанку-няню, которую нашел по настоянию Луизы. «Вот мои прелестные палачи, — сказала она при виде племянников. — Как можно было не обмануться? Они так похожи на своего дядю!» Луиза очень приветливо встретила госпожу Гастон-старшую и просила ее чувствовать себя в шале как дома; она приняла ее с почтительным радушием истинной Шолье. Я поспешила написать герцогу и герцогине де Шолье, герцогу де Реторе и герцогу де Ленонкуру-Шолье с Мадленой. Я поступила правильно. На следующий день, утомленная непосильным для нее напряжением, Луиза уже не выходила из дому, она смогла лишь ненадолго встать с постели, чтобы выйти к столу. Мадлена де Ленонкур, братья и мать Луизы приехали вечером. После замужества Луизы отношения ее с родными стали весьма прохладными, но теперь этот холодок рассеялся. Братья и отец Луизы приезжают к нам каждое утро, а обе герцогини проводят в шале все вечера. Смерть не только разлучает, ей случается сближать людей и прогонять мелочные обиды. Луиза великолепна: она исполнена грации, разума, очарования, остроумия и чувствительности. Даже на пороге смерти она выказывает свой тонкий вкус и расточает сокровища ума, снискавшего ей славу одной из королев Парижа.
«Я хочу быть красивой даже в гробу», — сказала она мне со своей неподражаемой улыбкой, опуская голову на подушку: она уже две недели не встает с постели.
В ее спальне не заметно никаких следов болезни: микстуры, порошки, все лекарства спрятаны.
«Разве моя смерть не прекрасна?» — спросила она вчера у севрского кюре, который пришел исповедать ее.
Мы все жадно наслаждаемся обществом Луизы; Гастон, которого ужасные открытия и тревоги последних дней подготовили к печальному концу, не теряет мужества, но он ранен в самое сердце: я не удивлюсь, если он сойдет в могилу вслед за женой. Вчера он сказал мне, когда мы гуляли у пруда: «Я должен заменить этим двум малышам отца... — и он указал мне на детей, игравших подле его невестки. — Но хотя я не собираюсь добровольно покидать этот мир, обещайте мне с случае моей смерти стать этим детям второй матерью и уговорить вашего мужа взять на себя их спеку совместно с моей невесткой». Он сказал это совершенно спокойно, как человек, который чувствует близкую смерть. На улыбки Луизы он отвечает улыбками, но я-то знаю правду. Просто он не уступает мужеством своей жене. Луиза пожелала видеть своего крестника, но я довольна, что он далеко: она, чего доброго, стала бы баловать его дорогими подарками, а это поставило бы меня в неловкое положение.
До свидания, мой друг.
25 августа (день ее рождения).
Вчера вечером Луиза впала в беспамятство, но у людей высшего ума даже приступы безумия протекают иначе, нежели у буржуа или глупцов. Она спела угасшим голосом несколько итальянских арий из «Пуритан», «Сомнамбулы» и «Моисея»[126]. Мы все сидели молча вокруг постели, и у всех у нас, даже у ее брата Реторе, в глазах стояли слезы, ведь всем было ясно, что с пением душа ее покидает тело. Она нас уже не видела. Слабый божественно нежный голос ее не утратил своего очарования. Агония началась ночью. В семь утра я, как обычно, зашла к ней; собрав остаток сил, она попросила, чтобы ее усадили у окна. Гастон взял ее за руку — так ей хотелось... А потом, друг мой, душа прелестнейшего ангела, какой жил на этой земле, отлетела. Вчера, воспользовавшись тем, что Гастон ненадолго прилег отдохнуть, она причастилась и соборовалась, а нынче, сидя у окна, велела, чтобы я прочла ей по-французски «De profundis»[127], пока она будет прощаться с прекрасным садом — ее собственным созданием. Она мысленно повторяла за мной слова и сжимала руки своего мужа, стоявшего на коленях по другую сторону кресла.
