места. Сетовал, что находится на нижней ступеньке полусреднего веса, а против него, как правило, выходят боксёры под семьдесят килограмм, давящие своей массой. Сначала хотел набрать 5–6 кг, чтобы соответствовать противнику. Но, вовремя поняв, что на флотских харчах не разжиреешь, полагался теперь только на своё мастерство. И стал усиленно готовиться к предстоящему выступлению за кубок Северного флота.
Это был для него последний шанс проявить себя в роли победителя, тем самым доказав своей невесте из большого села Большие Борщи, Шурочке-Александре-Сашечке, что он не последний парень на деревне и может ещё о-го-го чего…
С Шурочкой он познакомился на танцах в сельском клубе, когда приезжал в положенный сорокапятисуточный отпуск. Его грудь была «в медалях, ленты в якорях». Шурочка, яркая, полнокровная, сразу же прельстила моряка Северного флота. В свою очередь, была от него без ума, называя любимого Грицай мой, Грицацай разлюбезный, Гриня. К концу его побывки договорились после окончания флотской службы пожениться. До свадьбы оставалось ещё два года. Но такая тяга у них была друг к другу, что казалось — ничто не может погасить их чувства.
Оставшиеся два года Грицко ходил как в тумане. Перед его мысленным взором постоянно являлась Шурочка с её плавной походкой, неспешным поворотом головы, тёплым взглядом серых глаз. Наивная улыбка не сходила с губ старшины первой статьи. Часто, особенно по ночам, он слышал её голос: «Грицай мой, Грицацай разлюбезный, Гриня…» В его душе в ответ звучало: «Шурочка-Александра-Сашечка…» По отстранённому выражению лица Грицая чувствовалось, что он находится где-то далеко. Таких лиц среди служащих на военном флоте было тогда мало, если не сказать не было вовсе.
Оставшиеся два года жил он приближением дембеля[47]: тщательнее других драил асидолом бляху на ремне и пуговицы на бушлате, расклёшил уставные брюки, купил чёрные неуставные ботинки, причёсывался чаще обычного, поглядывая на себя в рундучное зеркало, подправлял усы и выдёргивал из ноздрей особенно длинные волосы. При этом громко чихал, приговаривая:
— Во, бляха-муха, как щекочет в носу, словно табаку нанюхался. — И улыбался. Хорошей, доброй улыбкой влюблённого военмора.
Накануне боксёрского чемпионата, когда до окончания службы оставалось всего-то полгода, ему пришла посылка от его Шурочки-Сашечки, где были неуставные тёплые носки и тонкая граммофонная пластинка из голубого пластика. С соседнего тральщика из дивизиона Охраны водных рубежей (ОВРа) Грицко принёс старый чемодан-проигрыватель «Юбилейный», аккуратно наложил на диск пластинку-подарок, и пространство, скованное стенами кубрика, наполнилось терпкими, страстными звуками, преодолевая видимые преграды, паря над палубой корабля, над Екатерининской гаванью, над Кольским заливом…
Возвращайся! Я без тебя столько дней. Возвращайся! Трудно мне без любви твоей…
Пластинка шуршала, песня лилась. Грицко от избытка чувств зарывал голову в ладони, словно отгораживаясь от всего мира.
Певица дрожащим, завывающим голосом всё томила и томила:
Много дней дует знойный сирокко, Но он слёзы мои не осушит. Караван твой в пустыне далёкой, Нет с тобой моих рук, Нет с тобой моих глаз! Если смерч тебя встретит жестокий, Знаю я, ты пред ним не отступишь…Чем труднее к любимой дороги, Тем прекрасней, тем радостней встречи час…
— Тем прекрасней, тем радостней встречи час, — повторял Грицацай шёпотом. И с какой-то непонятной горечью добавлял: — Много дней дует знойный сирокко…
— Тем прекрасней, тем радостней встречи час… — соглашались оказавшиеся рядом слушатели. — Караван твой в пустыне далёкой скоро уж войдёт в Большие Борщи, слезешь ты с верблюда и скажешь: «Здравствуй, Шурочка, здравствуй, милая! А вот и я, старшина первой статьи Грицко с американского тральщика ВТР-21. Принимай жениха. С тобой мои руки, с тобой мои глаза».
— Отстаньте! — отмахивался жених и шёл в своё машинное отделение, надевал тёплый с начёсом тельник, бушлат, а сверху ещё ватник и начинал упражняться, держась за колесо управления гребным двигателем.
Делал наклоны, полуразвороты, приседания. Приседал в общей сложности до тысячи раз, выгоняя вместе с потом лишние килограммы и повторяя с каждым приседом, как молитву: «Много дней дует знойный сирокко… Но он слёзы мои не осушит…» Иногда он проговаривал так всю песню, выучив её наизусть. Даже на переходе из Полярного в Росту или Мурманск — наши постоянные порты заходов — не прекращал приседать, стоя у работающего двигателя. Улыбка по-прежнему не сходила с его лица. Сердце учащённо билось, глаза сверкали в ожидании скорого боксёрского турнира. В итоге, сбросив лишние четыре килограмма, Грицко готов был выступить на турнире в первом полусреднем весе.
Тренировался он в кормовом трюме, где висела боксёрская груша, похожая на большую свиную сардельку. Нещадно колотя по ней, будущий победитель отрабатывал серию своих коронных ударов — от хука слева до прямого джеба и апперкота снизу.
Долго и упорно продвигаясь к цели, Грицко, к радости нашего экипажа, наконец стал победителем, выиграв кубок Северного флота, послав в нокаут своего соперника из ОВРа, у которого одолжил проигрыватель. Когда противники обнялись в знак признания честного боя, овровец шепнул на ухо: «Гони проигрыватель обратно…» Дефицитную технику Грицко вернул, но песня так запала в душу, что не нужны были ни проигрыватель, ни пластинка.
…Возвращайся, Кто бы ни встретился на пути, Мимо счастьяТак легко пройти!
— Как это можно пройти мимо такого счастья? — рассуждал Грицко. — Да ещё легко… Оно встретилось мне на пути? Встретилось.
И он вновь и вновь отрешённо, не моргая, смотрел на горящую над головой электрическую лампочку. Взор его проникал всё дальше и дальше сквозь железный подволок. Ему казалось, что где-то там высоко в поднебесье ждёт его Шурочкина душа, чтобы соединиться с его душой. И они соединялись и парили во Вселенной над земной суетой.
.. Шло время. За месяц до дембеля письма от Шурочки перестали приходить. Прервался поток слов, надежд и ожиданий. Она не писала, не отвечала на письма, молчала, тем самым погружая своего Грицая-Грицацая в ледяные безжизненные воды. И это всего-то за месяц до встречи! Он не знал, что и думать. В душе рождалась смутная, неотвязчивая тревога.
Грицко перестал подкручивать свой ус, бриолинить чуб, выдёргивать из ноздрей волосы. Пуговицы на его бушлате поблекли, глаза стали оловянными, бляха на ремне постепенно покрывалась патиной. По окончании вахты он неподвижно лежал на своей подвешенной на цепях койке. Безучастный взгляд упирался в подволок и никуда далее не проникал. Он мысленно ещё пытался дотянуться до Шурочки, чтобы она написала хотя бы две-три строчки. Но его мольбы не доходили ни до невесты, ни до Господа Бога.
В один из пасмурных дней наконец-то пришло письмо из Больших Борщей. Письмо было от его друга детства: неожиданное, корявое, но всё объясняющее.
«Гриша,
