ее, только вот на крючок не попадались. Наживлял-то он вишни, очевидно слишком крупные и мягкие. «Лучше еще разок попытать счастья попозже», – решил он.
Как он узнал за ужином, множество знакомых приходили с поздравлениями. Еще ему показали сегодняшний выпуск еженедельной газеты, где под рубрикой «Официальные сообщения» было напечатано: «На приемный экзамен в теологическую семинарию нижней ступени наш город послал в этом году одного-единственного кандидата – Ханса Гибенрата. Мы только что с радостью узнали, что он выдержал испытания вторым».
Он сложил газету, сунул ее в карман и не сказал ни слова, но в глубине души его переполняли гордость и ликование. Потом он опять пошел удить рыбу. На сей раз прихватил для наживки несколько кусочков сыра; рыба любит сыр и в сумерках хорошо его видит.
Ореховую удочку он оставил дома, взял снасть попроще. Так ему нравилось рыбачить больше всего: просто держать в руке лесу без удилища, удочка состояла лишь из лесы и крючка. Удить этак труднее, но и намного веселее. Тут владеешь малейшим движением наживки, чувствуешь каждое к ней прикосновение, каждую поклевку и при подергивании лесы прямо воочию видишь перед собой рыбу. Конечно, в такой ловле требуются навык, ловкие пальцы и постоянная бдительность, как у шпиона.
В узкой, глубокой и извилистой речной долине сумерки наступали рано. Вода под мостом лежала черная и спокойная, на нижней мельнице уже засветили лампы. Разговоры и песни разносились по мостам и улочкам, в воздухе еще ощущалась духота, и в реке то и дело, ударив хвостом, выскакивала из воды темная рыба. В такие вечера рыбы странно взбудоражены, беспорядочно мечутся туда-сюда, выпрыгивают из воды, налетают на лесу и вслепую кидаются на наживку. К тому времени, когда сыр кончился, Ханс успел поймать четырех небольших карпов; завтра он отнесет их городскому пастору. Теплый ветерок пробежал вниз по долине. Быстро темнело, но небо пока было светлое. От всего темнеющего городка в светлую высь поднимались лишь резкие черные силуэты церковной колокольни и крыши замка. Где-то далеко явно разыгралась гроза, порой едва внятно доносился раскат отдаленного грома. В десять часов, укладываясь в постель, Ханс ощущал в голове и во всем теле приятную усталость и очень хотел спать, чего с ним давненько не бывало. Длинная череда чудесных, привольных летних дней успокоительно и заманчиво маячила впереди – дни для прогулок, купания, рыбалки, мечтаний. Огорчало его только одно – что он не стал самым первым.
Ранним утром Ханс со своим уловом уже стоял в передней дома городского пастора. Пастор вышел из кабинета:
– Ах, Ханс Гибенрат! Доброе утро! Поздравляю, от всей души поздравляю… Что это у тебя?
– Просто немного рыбы. Я вчера наловил.
– Ба, скажите пожалуйста! Большое спасибо. Да заходи же.
Ханс вошел в хорошо знакомый кабинет. Собственно, никак не скажешь, что это комната пастора. Здесь не пахло ни комнатными цветами, ни табаком. Изрядное книжное собрание почти сплошь демонстрировало новенькие, аккуратно отлакированные и золоченые корешки, а не потрепанные, покоробившиеся, изъеденные древоточцем, испещренные пятнами плесени тома, какие обыкновенно видишь в приходских библиотеках. Присмотревшийся обнаруживал здесь, в названиях расставленных по порядку книг, новый дух, иной, несравнимый с тем, что жил в старосветских священнослужителях уходящего поколения. Почтенные роскошные украшения приходских библиотек – Бенгель, Этингер, Штайнхофер[43] вкупе с благочестивыми поэтами, коих Мёрике[44] так замечательно воспевает во «Флюгере», – здесь отсутствовали или же тонули средь множества новых произведений. В общем и целом, вместе с журнальными папками, конторкой и большим, заваленным бумагами письменным столом, кабинет имел вид ученый и серьезный. Складывалось впечатление, что здесь много работают. И работали здесь действительно много, хотя не столько над проповедями, катехетикой и библейскими уроками, сколько над исследованиями и статьями для научных журналов и над подготовительными штудиями для собственных книг. Мечтательная мистика и провидческие размышления были отсюда изгнаны, как и наивное сердечное богословие, которое, преодолевая бездны науки, с любовью и состраданием склоняется к жаждущей народной душе. Здесь увлеченно предавались критике Библии и искали «исторического Христа».
Ведь в теологии дело обстоит так же, как и повсюду. Есть две теологии, одна – искусство, другая же – наука или, по крайней мере, стремится быть ею. Так повелось издревле, и всегда ученая братия, ухватясь за новые мехи, упускала старое вино, тогда как искусники, беспечно оставаясь в ином внешнем заблуждении, были для многих утешителями и дарителями радости. Такова давняя неравная борьба меж критикой и созиданием, наукой и искусством, причем первые всегда правы, хоть никому нет от этого проку, а вот вторые упорно вынашивают зерно веры, любви, утешения, красоты и предощущения вечности и вновь и вновь находят для себя плодородную почву. Ведь жизнь сильнее смерти, а вера могущественнее сомнения.
Впервые Ханс сидел на кожаном диванчике между конторкой и окном. Городской пастор был чрезвычайно приветлив. Совершенно по-дружески рассказывал о семинарии и о том, как там живут и учатся.
– Важнейшее из всего нового, что тебя там ждет, – сказал он в заключение, – это изучение греческого языка Нового Завета. Перед тобой откроется новый мир, полный трудов и радости. Вначале будет нелегко, ибо это уже не аттический греческий, а новый язык, созданный новым духом.
Ханс внимательно слушал, с гордостью чувствуя, что приблизился к подлинной науке.
– Школьное знакомство с этим новым миром, – продолжал городской пастор, – разумеется, отнимет у него толику волшебства. Да и древнееврейский в семинарии на первых порах, пожалуй, потребует от тебя усиленного внимания. Так что, если хочешь, мы могли бы сейчас, на каникулах, сделать первые шаги. Тогда в семинарии ты порадуешься, что сберег время и силы для другого. Мы можем вместе прочитать несколько глав от Луки, и попутно ты, чуть ли не играючи, освоишь этот язык. Словарь я тебе одолжу. Заниматься будешь ежедневно час, максимум два. Не больше, конечно, ведь прежде всего ты сейчас нуждаешься в заслуженном отдыхе. Разумеется, это только мое предложение, я вовсе не хочу портить тебе прекрасное ощущение каникул.
Ханс, естественно, согласился. Этот урок по Евангелию от Луки хотя и виделся ему легкой тучкой на радостно-голубых небесах свободы, но отказаться было совестно. К тому же этак вот попутно выучить на каникулах новый язык – явно скорее удовольствие, чем работа. Он и так уже побаивался множества новых дисциплин, какие предстояло изучать в семинарии, в особенности древнееврейского.
Не без удовлетворения он покинул городского пастора и по лиственничной аллее поднялся в лес. Легкое недовольство успело развеяться, и чем больше он размышлял об этом деле, тем приемлемее оно
