позитивное, утверждающее начало даже там, где он осуждает. Примечателен в этом отношении один из его афоризмов: «Когда я хочу услышать мнение другого человека, оно должно быть позитивным, проблематичного хватает и у меня самого»[310]. В содержании и стиле афоризмов Гете проявляется практический склад натуры и мировоззрения великого писателя, идеалом которого была реальная, гармонически развитая личность. Активному формированию ее и служат его изречения.
Таким образом оба писателя стремятся к одной просветительской цели, но идут разными путями.
Сопоставление стиля Лихтенберга и Гете позволяет выяснить некоторые отличия просветительского афоризма XVIII в. от классического афоризма XVII в., в частности, от афоризма Ларошфуко. Автор «Максим и размышлений» со всем присущим XVII в. духом рационалистического объективного анализа безжалостно и до известной степени бесстрастно констатирует пороки своего времени и уже тем самым осуждает их. Лихтенберг не удовлетворяется этим. Он активно, различными сатирическими средствами высказывает к ним свое отношение. Больше того, афоризмы Лихтенберга и Гете содержат почти всегда позитивный, чисто просветительский акцент, грубо говоря, известный дидактизм, отсутствующий у Ларошфуко.
Лихтенберг поучает, наставляет, беседуя с читателем более эмоционально, чем Гете. Отсюда нередко вопросительная или восклицательная интонации, также отсутствующие у Ларошфуко, широкое использование модальных форм или оборотов, короче, побудительная интонация, а порой открытый призыв — обращение или девиз. Не издав своих записей, Лихтенберг в глубине души постоянно вел разговор с читателями и считал, что «почти невозможно написать что-нибудь хорошее, не представляя себе при этом кого-нибудь, иногда даже целую группу людей, к которым обращаешься с речью» (L 614). По страстности речи он порой напоминает Зейме, автора «Апокрифов».
Активный характер афоризмов Лихтенберга необходимо особенно подчеркнуть, ибо некоторые работы буржуазных ученых, которые лишают творчество писателя радикального общественного содержания, определяют афоризмы как глубоко субъективную форму исследования внутреннего «я», беседу с самим собой, «не преследующую никаких целей»[311]. Страстность Лихтенберга сказывается и в известном субъективизме его афоризмов. Этот субъективизм, как указывалось, имеет у писателя свои причины, но в нем безусловно чувствуется и темперамент, убежденность борца-просветителя.
Поэтому так часто встречаются у Лихтенберга и личные формулы — «я полагаю...», «я думаю...». Ряд его изречений возникает как обобщение какого-то конкретного личного наблюдения жизненного факта, человека, или же это внезапный результат мысли при чтении книги и пр.
Ларошфуко всегда строго объективен и постоянно стремится к обобщению. Личные формулы у него отсутствуют, напротив, постоянно встречаются слова обобщающего характера: «мы», «люди», «человек» и пр. В силу этого афоризмы Ларошфуко часто более лаконичны. Страстность Лихтенберга, его позитивные устремления и желание осмеять явления влекут за собой, напротив, некоторую пространность записи. Это своего рода диалог с самим собой или настойчивое стремление поделиться мыслями с читателем, убедить его. Поэтому просветительский афоризм у Гете и, особенно, у Лихтенберга уже значительно отличается от классической формы афоризма. Он тяготеет к свободной записи мысли, идеи[312], предвосхищая тем самым в дальнейшем, в XIX в. фрагменты романтиков, мысли и идеи Гейне, афоризмы Шопенгауэра. Поэтому и по форме эти заметки весьма разнообразны — от краткого девиза, лаконичной записи внезапной мысли или образа, отточенного изречения до более обстоятельного фрагментарного размышления или наблюдения.
Наряду с парадоксом, оригинальными тропами, расширением значения слова важным средством сатиры Лихтенберга является ирония. Она органически присуща его стилю, ибо по меткому выражению Фр. Шлегеля: «Ирония есть форма парадоксального»[313]... «...В иронии, — писал немецкий романтик, — все должно быть шуткой и все должно быть всерьез; все — простодушно откровенным, и все — глубоко притворным»[314].
Ирония Лихтенберга весьма разнообразна — от легкой сатирической насмешки до сарказма, напоминающего «Апокрифы» Зейме: «Я хотел бы когда-нибудь написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным» (Ged. S. 81).
И все же между изречениями обоих писателей есть существенное различие.
Подавляющее большинство афоризмов Лихтенберга отличается остроумием, тонкой иронией, напоминающей порой манеру Свифта. Подобно последнему, он считал «лучшим видом иронии — тот, когда защищают дело, которое невозможно защитить, пускают в ход доводы, полные сатирической горечи, при этом часто приводят цитаты и объясняют их» (КА 12). Лихтенберг почти всегда острит, никогда не выходя из себя. Напротив, у Зейме ирония большей частью едкая, это сарказм в его, так оказать, чистом виде. Его афоризмы не осмеивают, а гневно бичуют. Короче, в афоризме Лихтенберга всегда больше иронического смеха, в афоризме Зейме — гнева. Тон речи Зейме серьезней тона Лихтенберга, он прямей и экспрессивней его.
* * *
Исторически Лихтенберг несомненно является ближайшим продолжателем дела Лессинга. Его роднит с ним резко оппозиционное отношение к немецким феодальным порядкам, ярко выраженный рационализм, материалистические тенденции и религиозное свободомыслие. Он близок Лессингу и своей борьбой за реалистическое и активное искусство, за национальную немецкую литературу, ему близка лессинговская неутомимая жажда познания и отвращение ко всякому метафизическому умозрению и догматизму, ему свойственны лессинговская ясность и острота стиля, полемическая страстность и такое же влечение, как и у Лессинга, к формам свободной философской публицистики[315].
Однако Лихтенберг — младший современник Лессинга, творящий в эпоху французской революции и дальнейшего углубления противоречий феодального строя.
Это вносит новые черты в его творчество: элементы того радикализма, который роднит его отчасти и с революционными демократами — Форстером, Зейме[316]. Не случайно он так преклонялся перед Лессингом и был известное время соратником Форстера. Еще Герцен прозорливо отметил глубокое духовное родство этих трех писателей, когда писал о Форстере: «...жизнь полная выше гениальной односторонности. Форстер никак не мог сдружиться... с жизнью немецких ученых, он истинную симпатию нашел в одном Лихтенберге. Они были прямые продолжатели Лессинга»[317].
Таким образом содержание и стиль афоризмов показывают, что Лихтенберг связан тесными и многообразными нитями с современной ему немецкой литературой. Это опровергает распространенное в буржуазной науке мнение о Лихтенберге как странном исключении, писателе, стоящем в стороне (Aussenseiter) от общего потока немецкого просвещения[318].
Но Лихтенберг был вынужден вести замкнутую жизнь кабинетного ученого в условиях провинциального Геттингена. Хотя его отличали живой интерес к политическим вопросам, практический уклон мировоззрения, он все же не смог подняться на идейную высоту революционной демократии. Он остановился где-то на полпути. Его постигла участь многих немецких писателей, побежденных немецким убожеством.
Понимая историческую трагедию Лихтенберга, передовые читатели ценят в нем наследника традиций великого Лессинга, блестящего сатирика и смелого, оригинального мыслителя, творчество которого проникнуто жаждой практической деятельности на благо единой и демократической Германии.
* * *
Настоящая
