чересчур.
Он болел подростком. И он снова заболел в двадцать, когда София изменила ему.
— Я не виню её, Джули. Такое тяжело взвалить на себя. Лечение, анализы, результаты и диагнозы. Трудно вести жизнь, когда ты ждешь, что кто — то станет достаточно здоровым, чтобы строить её с тобой. Я бы никогда не стал просить кого — то ждать меня.
— Ты делал это для мамы.
Его плечи поникли. В комнате было холодно. Я приподняла край одеяла и накинула его так, чтобы оно укрыло меня, как шаль. Лео помог поправить его.
— Конечно. Она была моей мамой.
— А она — твоей невестой, — возразила я, но прозвучало как — то неубедительно. — Когда она приползла обратно… Ты ведь выздоровел к тому моменту?
— Да, и с тех пор без рецидивов. — Лео выдохнул так сильно, что у меня приподнялась чёлка. — Прости, Джули. Я поделился слишком многим. Кажется, что мы должны напиться или сделать что — то в этом роде, чтобы снять напряжение.
Хотя я и не возражала против открытия бутылки, не думала, что это чересчур. Наоборот, в самый раз.
— Я бы предпочла говорить об этом, чем о сурикатах и леммингах, Лео. — От замешательства у него снова вступили морщинки в уголках глаз. — Я сказала, что хочу узнать тебя. А это немалая часть твоей жизни.
— Ну, если ты посмотришь на шрамы, то увидишь, что они не такие уж большие. По крайней мере, на первый взгляд.
Я их не видела, но чувствовала, и этого оказалось достаточно, чтобы я поняла, что это — не пустяк, хотя он хотел отмахнуться. Рак — это громкое слово. Если оно будет произнесено в кабинете врача, то навсегда изменит вашу жизнь. От него не убежать, наоборот, оно привязывается к вам, как будто становится частью вашего имени. Это больше, чем диагноз. Рак оставляет как физический, так и эмоциональный отпечаток.
— Какая у тебя была стадия?
— В первый раз первая. Во второй третья.
Я понятия не имела, что это значит. Должно быть, выражение моего лица выдало меня, потому что он добавил:
— Во второй раз он дал метастаз в лимфоузле. — Он поднял руку и показал на место под плечом, рядом с подмышкой. — Лишь в одном, прямо здесь. Они вырезали опухоль.
— А что насчет твоей мамы? У неё был тот же тип?
Иногда рак передавался по наследству, это всё, что я знала. Объектом моего внимания всегда являлся Лео и наследуемая им семейная винодельня, и мне никогда не приходило в голову, что ему может достаться что — то ещё, что — то настолько ужасно трагичное.
Он кивнул.
— Это называется наследственная злокачественная меланома. — Я невольно вздрогнула, потому что эти три слова, произнесённые вместе, звучали как ругательство. Лео плотнее укутал меня одеялом. — Как — то летом на пляже, найдя у Джио пятно, мама стала чрезмерно подозрительной и на следующей неделе заставила нас всех четверых удалить всё «подозрительное» на вид. — Говоря подозрительное, он изобразил воздушные кавычки, словно чувствовал зло за этим словом. Но именно так всё и было. — Мы с ней — единственные, у кого оказались положительные результаты теста.
— Получается, она в один и тот же день не только узнала, что у неё рак, но что и у её старшего сына тоже? Это чересчур.
— Да.
Я больше ничего не добавила.
Бросилась к нему и обхватила его за талию руками, вероятно, больше для того, чтобы успокоить себя, чем его. Ответив взаимностью, Лео позволил просто обнимать его, без слов. Моя невысказанная печаль пульсировала во мне, и я знала, что Лео мог чувствовать её. Я надеялась, что он мог, потому что это единственное, чем я могла поделиться на тот момент. Я разучилась говорить. Думать. Или как делать что — то ещё, кроме того, как с любовью держать его в объятьях. Это должно было сработать.
— Джули. — Его губы опустились к моим и полностью накрыли их. Страстно. Обнадеживающе. Отстранившись, он произнес. — Я хочу, чтобы ты знала, что я влюбляюсь в тебя.
Наверное, это вырвалось случайно. Он никак не мог иметь этого в виду. Мы знали друг друга, по — настоящему знали максимум неделю. Мне действительно было его жаль за то, что он оговорился, произнеся нечто подобное, потому что он вряд ли осознавал, что я буду рассчитывать. на. каждое. слово.
— Ты не должен так говорить.
Его губы снова коснулись моих.
— Почему бы тебе не позволить мне самому решать, что говорить, а чего не стоит, хорошо?
Справедливо.
Я быстро кивнула и подарила ему самый страстный, долгий поцелуй, на который была способна. Он всё так же сидел с закрытыми глазами и разомкнутыми губами, когда я отстранилась от него.
— Если я правильно понимаю… — он ухмыльнулся и игривым тоном, подходящим к его словам, произнес. — …То ты тоже влюбляешься в меня.
— Думаю, ты правильно полагаешь. — Я притянула его ближе и возобновила поцелуй.
— А я считаю, что ты — отличный художник. — Ещё один поцелуй.
— А я — что ты отличный натурщик. — Ещё два, три.
— К сожалению, не такой хороший как твой Давид, со всеми моими швами и шрамами.
Я с вызовом покачала головой.
— Нет, Давид весь в трещинах и пятнах от едкого птичьего помёта.
Лео не пришлось ничего говорить, выражения его лица оказалось достаточно.
— За триста семьдесят лет на открытой площади птицы могут нанести урон.
— За несколько месяцев рак тоже.
Да, это в самом деле грустно. Мы слишком печально чувствовали себя для людей, которые наполовину признались в возможной любви друг другу.
— Я правда по — прежнему думаю, что ты безупречен, Лео.
Он пожал плечами и отмахнулся от моего заявления, как будто в нём не было правды.
— Считаю, что ты не должна так говорить.
Наклонившись для ещё одного поцелуя, от которого затрепетала каждая частичка моего тела, я сказала:
— Почему бы тебе не позволить мне самой решать, что говорить, а чего не стоит? Справедливо?
— Да, — Лео улыбнулся у моих губ.
И хотя никто из нас не считал справедливым, что ему пришлось наблюдать за тем, как его молодая мама умирала от той же самой болезни, что разъедала его собственное тело, нам казалось правильным быть вместе в этот момент.
Я бы со всем справилась.
Взяла бы всё, что бы ни предложил Лео: и изъяны и всё, что к ним прилагалось.
Глава 20
Я проснулась с мужчиной в постели.
И это был не
