Совинформбюро. Весь мир настроен на наши волны. Но сейчас мне нужно выделить из них всего лишь скромненький позывной: «Лесная… Лесная…» Настоящая «Лесная» осталась там, в осажденном городе, но дорогое имя нашей военной альма матер мы привезли с собой…
«…Милым местом, — пишет она Лене, — является лес, в который я часто хожу одна, часто брожу по холмам, с жадностью вдыхая осенний воздух. Много ягод…» Интересно, такие же у вас адские тренировки и адски муштрующие вас инструктора? Но об этом ты вряд ли напишешь…А с одной тренировкой я чуть не оконфузилась. Но об этом тоже не напишу.
Когда она прибыла в этот зеленый городок, близкий к фронтовой полосе, ей сказали:
— В городок можете выходить, но помните: вы сугубо штатская. Опробуйте разные варианты своей легенды на знакомых, кто встретится. Дайте волю фантазии. Неплохая тренировка.
Встретила подругу. Когда-то играли в одной волейбольной команде. Та страшно обрадовалась, затащила Сильву к себе домой, познакомила с родителями, сели все вместе обедать. Папа, бухгалтер исполкома, поинтересовался:
— Какими судьбами у нас?
— К тете приехала погостить. Отъедаться.
И сразу поняла, что сморозила глупость. Из осажденного города в этот прифронтовой гостить не приезжали и не эвакуировались. Попыталась поправить дела:
— Родных больше нигде нет, на «авось» ехать страшно было.
Глава семьи аккуратно вытер рот салфеточкой:
— Далеко поселились?
— В Угловке тетя живет. Швея.
Помолчала. Еще спросил:
— Чем заняты?
— Тоже швеей на днях взяли.
Он встал из-за стола, поблагодарил за обед, прихрамывая, вышел в соседнюю комнату, вызвал туда дочь, долго говорил о чем-то, та вернулась расстроенная, только на улице пояснила Сильве:
— Ты показалась отцу подозрительной. Он сказал, что в твоих разговорах концы с концами не сходятся.
— Что же не сходится? — спросила спокойно.
— Ну, ты швея, новенькая, а пальцы не исколоты.
В Угловке поселилась, а сапожки начищены, будто ты улицу только перешла. А от Угловки до нас грязь морем разлитая.
— А еще, еще что?
— Да брось ты, — утешала ее подруга. — Папка у меня партизанил. С полгода, как демобилизовался. Он и ко мне придирается — всегда знает, когда я вру.
— Значит, ты тоже думаешь, что я вру?
— Да брось ты… Мало ли что кому покажется.
Она пришла в часть и честно рассказала инструктору, что на первой же встрече «провалилась».
— Бывает, — засмеялся он. — Ваше счастье, что нет Марины Васильевны. А вообще «легендочка» должна быть проработана.
— Я исправлю, — вдруг пообещала она. — Я заставлю его поверить.
Пришла к подруге с ворохом тряпок, предложила сделать ей к платьям разные вставочки. Увлеченно продолжала этот разговор за столом. Увидев висевшую «на честном слове» пуговицу на тужурке у папы-партизана, сказала, что это вызывает у нее «профессиональное раздражение». Выдернув иголку с ниткой с отворота своей блузки, несколькими наметанными движениями укрепила пуговицу, прочла письмо от матери, благодарившей незнакомую ей семью за внимание к дочери…
— Вот сегодня вы, Сильвия Семеновна, — сказал с легкой улыбкой папа, — совсем не такое скрытное существо, как показались мне при первой встрече. Девочки, приглашаю вас обеих в театр.
Шли «Русские люди» Симонова. Перед началом второго акта один из актеров, в гриме, вышел перед занавесом и, волнуясь, путая слова, объявил:
— Товарищи зрители… То есть радиослушатели… То есть просто товарищи! По радио только что передали. Сегодня освобожден город Новороссийск. Восемнадцатой армией и черноморским десантом!
Люди поднялись с мест, зааплодировали. Соседи пожимали друг другу руки.
«Сегодня такой мировой день, — писала Сильва домой, — сообщили о взятии Новороссийска, да еще так торжественно, в антракте между двумя действиями… Слова здесь нужны такие чудесные, могучие, чтобы говорить о развертывающейся Победе…»
Она не написала только, что отец подруги, крепко пожав ей руку, сердечно сказал:
— Для нас двоих это особенный праздник. Для меня — как вчерашнего партизана, для вас — как завтрашнего. Угадал, не угадал — молчите, все равно сказать не можете. И вот что, коллега, сегодня вы «работали» с огоньком, с выдумкой — не то, что в день нашего знакомства.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.
ЗАПЕВАЛА ОСТАЕТСЯ С ПЕТРОГРАДОМ
— Не разглядел я комиссара, — рассказывал молодой балтиец под смех товарищей. — Мы уже на форту, а бронелетучка все шпарит да шпарит. Я ему кричу, Воскову, значит: «Беги, братишка, на бронелетучку, прекращай огонь». Что ты думаешь? Побежал! А потом вернулся и доложил: «Твой приказ, братишка, исполнен. Чего еще надо? Командуй!»
С балтийскими моряками Восков брал штурмом Красную Горку, с бойцами Солодухина шел на Ямбург. В один из летних дней девятнадцатого года Реввоенсовет Западного фронта предложил комиссару взять на себя управление тылом Междуозерного участка.
— Нам нужно быть спокойными за подступы к Петрограду, — пояснили ему. — И еще учти: в Межозерье полно укрывающихся от мобилизации и дезертиров. Каждая пара рук сейчас на счету.
— Полк мне придадите? — спросил он.
— А хоть дивизию, — засмеялся член Совета. — Что скомплектуешь — все твое. Потому тебя и направляем, товарищ Восков, что умеешь ты на пустом месте армию создавать.
Огорчение скрыл за шуткой:
— Мужик на ярмарку телку возил, да в хлев за ней забежать забыл. Так и я — командарм без армии.
Зашел в политотдел попрощаться с товарищами. Поискал Сальму, но она была в отъезде. Боясь признаться себе, что ему нравится эта смелая и самолюбивая девушка, сел за письмо к ней. Старался соблюсти сугубо деловой тон. Пора, пора ей взяться за самостоятельную работу. Какие у нее сомнения? «Позвольте, дорогой товарищ, — писал он своим размашистым почерком, — возмутиться категорическим отказом быть комиссаром санчасти. Считаю эту работу более важной и интересной…» Они знали — должность военного комиссара была для него самой прекрасной на земле. Вспомнил вдруг оброненную Сальмой фразу: «А если душа в лирику ударилась?» Задумался, дописал в письме к секретарю политотдела: «Мой долг тебя предупредить, что настроение чепуха. Да так оно и есть. Долой, долой лирику, настроение, да здравствует борьба, беспощадная, суровая, безграничная и многогранная, классовая революционная борьба. В ней должна потонуть наша личность, наше „я“, наши личные мечты, думы и желания. Иначе она ослабеет…»
Заклеил конверт и грустно улыбнулся: что же ты, Семен проходишь мимо своего счастья… Ты, наверно, большой чудак, Семен. Порви письмо, пока не поздно.
Но он задремал. А когда проснулся, увидел, что почта со стола связным штабарма уже взята и, скорее всего, отправлена. Обругал себя «старым утюгом», хотя ему еще тридцати не стукнуло, а поехал — куда? — конечно же, к сестроречанам.
На заводе были уже новые люди, прежних его товарищей раскидало по фронтам. Он узнавал в
