одного рабочего теста слеплены, в одной печи выпечены.
— А ты что, из рабочей семьи? — полюбопытствовал Никанор.
— Да, я дочка слесаря из Никопольского депо. Знаешь такое место на земле?
На правой щеке Дашки прилепилась каштановая родинка с двумя завитками темных волос. Разговаривая, она пощипывала эти волоски.
— Знаю, слыхал. Городишко такой на Днепре, за порогами.
Никанор стал заметен на заводе, как бывает заметна среди серых, изодранных туч одна какая-нибудь с разных мест видимая звезда. Он смело заводил разговор о политике, просыпая крошки махорки, доставал из широких пестрядинных штанов скомканную газету, читал и по своему разумению объяснял события об измученной затяжной войною России.
Лука чувствовал — Никанор больше интересует Дашку, чем он, но интерес этот умственный: она смотрела на него как на умную доступную книгу, не имеющую конца. И действительно, Никанор много знал и понимал, что делалось в стране. В человеке этом все больше нарастала внутренняя тревога, ожидание близкой грозы, близких потрясений. Даже ветеринар Иван Данилович Аксенов, известный умник, слушал его последнее время со вниманием. Иногда Никанор пускался во всякие мудрости: например, долго объяснял закон Ома или закон Архимеда, а потом требовал — расскажи. Дашка смущалась, оправдывалась:
— Я, как собака: все понимаю, а сказать не могу.
Однажды Никанор, необычно взволнованный, не постучав, тяжело ввалился к Лукашке, поставил на пол желтенький чемодан, сколоченный из фанеры. Высокий лоб его был усеян мелким бисером пота.
— Ну, товарищи, революция! Дали царю по мономаховой шапке, амба самодержавию! — едва переведя дух, выговорил он и тут же замахал руками, закричал: — Наш Змиев назначен товарищем министра внутренних дел, вошел в буржуазное правительство. Эсер Керенский всплыл на поверхность и уже вопит: война до победного конца, до последнего человека на фронте и в тылу!
Тут только Дашка заметила, что Никанор тщательно и тепло одет.
— Куда это ты собрался? — тревожно спросила она.
— Еду в Питер, будем делать новую революцию, пролетарскую, отбирать у буржуев власть, банки, фабрики. Большевики получили большинство в Московском и Петроградском Советах рабочих и крестьянских депутатов. Теперь таиться мне нечего: токарь я, металлист, с каторги сбежал. Прятался тут у вас, на поганом заводе.
— В час добрый! — задумчиво сказала Дашка. Рука ее потянулась ко лбу, она перекрестилась, зарумянилась и, не в силах удержать слез, громко высморкалась. Потом, как бы сразу решившись, попросила: — Возьми и меня с собой!
Рябое лицо Никанора просветлело. Сильное душевное движение отразилось в его глазах. Он что-то хотел сказать, но махнул рукой. Потом сказал торопливо:
— Живи пока в Чарусе, Даша… Кончилась твоя бесприютная доля, новые времена идут.
Свои книжки и вещи Никанор отдал Кузинче, ушел на вокзал и исчез, как камень в реке.
Лука побежал к Абраму Полонскому, квартировавшему на Петинке — рабочей окраине, где жили рабочие Паровозного завода.
Полонский едва не задушил его в своих объятиях.
— Революция! Понимаешь ли ты, что это такое? Айда с нами! Мы идем на Холодную гору освобождать арестованных.
Возле проходной будки завода собралась большая толпа металлистов. На заводских воротах Лука прочел объявление.
«В дополнение к объявлению моему от 22 сего февраля сообщаю, что, ввиду закрытия завода, подлежат увольнению рабочие всех мастерских, за исключением смотрительского и сторожевого цеха и центральной электрической станции.
Директор завода генерал-майор Поляков».
Полонский развернул красное знамя, и рабочие, сразу признав в нем вожака, пошли за ним через весь город. Шли не по тротуарам, а по мостовой, никому не уступая дороги. Рядом с Полонским, потирая мерзнущие руки, шагал Лукашка. Красное знамя полыхало над ним, как сказочная жар-птица. На Садово-Куликовской улице он увидел, как на крыше губернаторского дома два плотника под улюлюканье толпы топорами рубили двуглавого деревянного орла, и от царственной птицы, выкрашенной золотой краской, во все стороны, будто перья, летели щепки.
У трамвайного депо на Петинке к паровозникам присоединилась большая группа трамвайщиков.
Чем ближе рабочие подходили к тюрьме, тем шли быстрее. В тюрьме Полонский снял караул, отправил солдат по домам, отобрал у надзирателя побелевшие из-за частого употребления ключи от камер.
Вместе с толпой Лука прошел в массивные железные ворота. Рядом с ним ковылял икающий от страха надзиратель.
— Лифшиц здесь? — властно спросил Полонский.
— Никак нет, — отрапортовал надзиратель. — Больше месяца, как по этапу угнали.
— Дяденька, а Иванова где держите? — поймав надзирателя за рукав, спросил Лука.
— Иванов здесь много. Почитай, все Иваны, — не разобрав вопроса, ответил надзиратель.
Из камер выпускали худых, небритых людей. Незнакомые люди бросались на шею своим освободителям, обнимали и целовали друг друга.
Лука обошел всех арестантов, выпущенных из камер, но отца среди них не было. Кто-то из освобожденных повел Полонского на задворки тюрьмы, и Лука, увязавшийся за ними, увидал там у высокой каменной стены виселицу, похожую на детские качели.
На другой день зазвонили колокола всех церквей, и по городу, как на вербное воскресенье, толпами повалил народ. Взвились красные флаги. Из узеньких переулков и душных тупиков люди вышли на широкую, прямую дорогу жизни и уже делали на ней первые шаги, словно заново учились ходить. История перевернула новую страницу. С утилизационного завода, кроме Дашки, Луки, Кузинчи и Яши Аносова, никто не пошел на улицу. Революция им казалась праздной затеей. Только Алешка Контуженный оживился и, скаля зубы, поглядывал, послушивая, напряженно чего-то ждал.
Среди восторженной толпы появилось бородатое купечество с алыми бантами на шубах добротного сукна. Купцы, предводительствуемые Сениным, держались в стороне плотной группой, шли медленно, походкой хозяев, значительно говорили о Кирилле Георгиевиче Змиеве и похвалялись тем, что он заседает сейчас с Временным правительством в Таврическом дворце. В церквах непрерывно служили молебны. Могучие хоры певчих пели молитву, в которой Священный синод слово «царь» заменил словом «народ».
Чаруса заколобродила. Всюду шли бесконечные, бесплодные споры, в которых ничего невозможно было понять.
В городе начались грабежи. Какие-то головорезы врывались в квартиры, грабили прохожих на улице. Алешка Контуженный ушел с завода; передавали, что он тоже занялся грабежами. И еще стало известно, что Алешка состоял в банде Пятисотского, который теперь поспешил объявить себя анархистом. Микола Федорец украсил свою грудь черным бантом и на митинге, созванном Пятисотским на городском дворе, читал собственные стихи, ратуя в них за самостийную Украину.
В городе сразу поднялись цены. В вихре событий крутились новые квадратные деньги, без подписей и номеров, достоинством в двадцать и сорок рублей. На толстых тумбах рядом с пестрыми, красочными, театральными афишами, отпечатанными в типографии Молдаванского, были расклеены приказы Керенского о мобилизации новых возрастов.
* * *
В ноябре Лукашка получил из Петрограда
