не хоронил.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Мы любовь свою
сгубили
сами,
При смерти она,
Из ночи в ночь
Просит
пересохшими
губами
Ей помочь.
А чем нам ей помочь?
Завтра
отлетит от губ
дыханье,
А потом,
Осенним мокрым днем,
Горсть земли
Ей бросив на прощанье,
Крест на ней
поставим
и уйдем.
Ну, а вдруг она,
Не как другие,
Нас навеки
бросить
не смогла,
Вдруг ее не смерть,
А летаргия
В мертвый мир
обманом
увела?
Мы уже готовим
оправданья,
Суетные круглые слова,
А она
Еще в жару страданья
Что-то шепчет нам,
Полужива.
Слушай же ее,
пока не поздно,
Слышишь ты,
как хочет она
жить,
Как нас молит –
Трепетно и грозно -
Двадцать дней
ее
не хоронить!
Зал снова долго молчал, завороженный – то ли словами Свиридова, то ли стихами Симонова, но это все равно …
– Это написано в сорок пятом году и называется «Летаргия», хотя я бы вспомнил о беспамятстве некоторых так называемых «старых» друзей … но это уже воля автора.
Предчувствие любви страшнее
Самой любви.
Любовь – как бой,
Глаз на глаз
ты сошелся с нею.
Ждать нечего,
она с тобой.
Предчувствие любви
– как шторм,
Уже чуть-чуть
влажнеют руки,
Но тишина еще,
И звуки
Рояля слышны
из-за штор.
А на барометре
к чертям
Все вниз летит,
Летит давленье,
И в страхе
светопреставленья
Уж поздно
жаться к берегам.
Нет, хуже.
Это как окоп,
Ты, сидя,
ждешь свистка в атаку,
А там, за полверсты, там знака
Тот тоже ждет,
чтоб пулю в лоб…
– Я не знаю, с чем связано это стихотворение – но это Симонов. А вот целая баллада под названием «Сын», и опять на военную тему, на тему воспитания человека, на тему долга и чести …
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.
И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться…
Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата,-
Это так. Что было, то было…
Хотя он не скрыл, что женатый.
Свиридов снова сделал короткую передышку.
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем…
Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.
Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен -
Надавать ребенку пощечин?
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
Свиридов так произнес последние слова, что зал вздрогнул.
Свиридов молчал, а в зале плакали.
– Это написано уже в пятьдесят четвертом году, когда этот мальчик уже подрос … А тогда, в самом начале войны все писали стихи и прозу, призывающую к защите Родины. Помните?
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчел
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал…
Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель…
Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал…
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел,– так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
