— Ты увидишь, что это не так просто, — процедила она сквозь зубы.
— Может быть, но наверняка очень приятно.
В его словах промелькнул возвращающийся юмор — свидетельство его самоуверенности, что вывело ее из себя.
— Если даже тебе это удастся, я никогда не буду носить эти платья.
— Ты будешь их носить, или я стану не только твоей портнихой, но и горничной.
— Ты можешь заставить меня остаться здесь, даже заставить носить то, что хочется тебе, но меня никогда не удастся выставить напоказ как твою содержанку!
Бросать ему вызов в открытую было неблагоразумно. Она знала это, но не могла остановиться. Когда-нибудь это должно было случиться, но не сейчас, не так скоро.
Он наклонился к ней, опираясь руками о стол. Его голос был резок, и все же в нем чувствовалась горечь:
— Ты действительно моя содержанка. Пока я не сочту нужным отпустить тебя, ты будешь удостаивать своим присутствием мой стол, согревать мою постель и быть таким же украшением моей персоны в обществе, как мой кружевной платок или бутоньерка в петлице. Выбора нет. И не будет. Чем быстрее ты смиришься с этим, тем лучше для тебя.
Он отстранился от нее и направился к двери. Она остановила его, холодно и твердо задав вопрос:
— Почему я должна оставаться и наслаждаться тем роскошным положением, которое ты мне отводишь? Ты отослал Бретонов, устроил так, что они очищены от всяких обвинений. К какой же угрозе ты прибегнешь теперь?
Он медленно обернулся к ней лицом.
— Я мог бы сказать — ни к какой угрозе, только к требованиям чести, заключенной сделки, но сомневаюсь, чтобы тебе это представлялось в таком виде. Поэтому мне остается объяснить губернатору, что ты меня сознательно обманула, на время ввела в заблуждение; что я был ослеплен твоей красотой, одурачен и околдован твоими прелестями. Как ты думаешь, — мягко добавил он, — он мне поверит?
Конечно, губернатор поверил бы ему. Сирен с отчаянием разглядела на лице Рене выражение мрачного раскаяния и сожаления и поняла, что побеждена. Однако всегда существуют условия капитуляции, и это будут ее условия. Ее собственные.
Капитуляция. Ей не нравилось это слово. По ее телу пробежала дрожь, вызванная вовсе не прохладой. Она плотнее запахнулась в тяжелый бархат халата.
Рене заметил этот жест — тщетную попытку защититься — и был тронут до глубины души. В тысячный раз он пожелал, чтобы все было по-другому. Он знал, что и это бесполезно, но поделать ничего было нельзя.
Внезапно он решительно подошел к ней. Он приподнял ее голову за подбородок, наклонился и прижался губами к ее рту. Ее губы были гладкими и прохладными, свежими и невероятно сладостными. Это было все, что он мог сделать, чтобы не увеличивать напряжение, чтобы не подхватить ее на руки и не отнести в постель. Еще не сейчас. Не сейчас.
Ощущая, как в груди возникает слишком знакомая боль и проникает в чресла, он отпустил ее, выпрямился и ушел.
Сирен следила, как он уходил, смотрела на его широкие плечи, которые образовывали основание треугольника с линией, шедшей к бедрам, на его длинные ноги, мускулистые и стройные. Пассивное сопротивление лучше, чем никакое, твердила она себе: она не ответила на его поцелуй. Усилие, которое ей пришлось сделать, чтобы добиться этой маленькой победы, испугало ее. Она должна собраться с силами, приготовиться к схваткам с ним или действительно кончит тем, что будет согревать его постель.
Следующая мысль вызвала у нее слабую улыбку. Она не согревала ее прошлой ночью. Скорее это он, так сказать, согревал ее постель.
Явилась портниха. Это была бойкая женщина, известная под именем мадам Адель, с крашенными хной рыжими волосами, крупная и костлявая, от нее сильно пахло пачулями, и вид у нее был не самый почтенный. Несмотря на это, ее голос был удивительно мягким, а движения уверенными. Хотя ее сопровождал Рене, она почти перестала обращать на него внимание, как только была представлена Сирен и достала ленту для снятия мерок. К Сирен она явно испытывала братские чувства. Нетрудно было представить, что до того, как стать портнихой, она могла быть чьей-то любовницей.
Сирен позволила снять с себя халат Рене. Стоя перед жарким огнем камина в гостиной в его шелковой ночной рубашке, она поворачивалась то туда, то сюда, по указу поднимала руки, наклоняла голову или держала ее прямо, как требовалось. Пока Рене отсутствовал, она пришла к тягостному решению, что сопротивляться по поводу одежды бесполезно. Она и так находилась в достаточно невыгодном положении, живя в его доме в полной зависимости от него, чтобы еще и оставаться полуобнаженной. Ее беспокоили те уступки, на которые она шла Это выглядело так, словно ее принуждали шаг за шагом отступать. Что из этого получится, ей не хотелось загадывать, но пока она не видела выбора.
Помимо своей воли Сирен начала интересоваться предметом обсуждения, когда мадам Адель спросила, какие она предпочитает цвета, фасоны и ткани, и заговорила о последнем крике моды в официальном придворном наряде — robe а lа frаncаisе ((фр.) — платье на французский лад).
— Боюсь, я не слишком разбираюсь в моде, — наконец сказала Сирен решительным тоном.
— Да в чем там разбираться, кроме того, что вам идет? — пожала широкими плечами мадам Адель. — Госпожа Помпадур сейчас питает такое пристрастие к розовому и персиковому, голубому и серому; все должно быть выдержано в этих бледных изящных тонах. Но я думаю, дорогая, что они вам не подходят: на вас они просто поблекнут. Более насыщенные цвета, да, яркие и чистые. Вот что вам нужно при ваших волосах цвета светлой патоки. И ткани лионской выделки, расшитая парча — вот именно! Я вижу вас в платье густого сине-зеленого цвета с вышивкой золотом. Что скажете? Или, может быть, темно-кремовый. Только не с серебром, как у Помпадур, а с золотом?
Сирен нахмурилась.
— Но ведь эти ткани очень дорогие?
— Ну и что? Месье Лемонье сказал, вы должны получить лучшее из того, что можно достать. — Женщина бросила на Рене лукавый и чуточку коварный взгляд и назвала цену, заставившую Сирен задохнуться от изумления.
— Тратить так много на то, чтобы прикрыть тело — это неправильно.
— Все так поступают, дорогая. Кроме того, это служит не только для того, чтобы прикрывать тело, но и поднимать настроение, заставлять думать, что мы здесь, в нашей далекой провинции, не так отделены от Франции, и ее великих дел.
— Я люблю Луизиану.
— Я тоже, но вы должны признать, что это не прекрасная Франция!
Рене сидел в кресле сбоку от камина, вытянув и скрестив ноги, сложив руки на груди. Он смотрел, как Сирен поворачивается в разные стороны, тихо наслаждаясь видом ее стройной фигуры под шелком ночной рубашки, озаренной пылающим оранжево-красным пламенем позади. Ее покорность оказалась неожиданной и тревожила его. По некоторым причинам, в которых ему не хотелось разбираться, он чувствовал себя виноватым, словно беспутный повеса. Не помогало делу и сознание того, что она, вероятно, видела его в таком же свете. Он дал ей все основания придерживаться такого мнения; и все-таки его раздражало, что его намерения понимались так неправильно. И еще больше он злился оттого, что понимал: он действительно не хотел бы ничего иного, как только изображать распутника.
