пузырь, который ткнешь соломинкой, он и лопнет, а весомые, каждое слово в руке можно подержать, ощутить тяжесть.
Бочкодел, смущаясь, повернувшись к нарядному хозяину боком — он словно бы опасался щекотки и рдел от внезапного волнения щеками, взял консервный нож, потыкал в банки, выбирая ту, что потускнее, позахватаннее, но среди банок захватанных не было, все новенькие, блесткие, выбрал наконец одну и старательно, высунув из обмокревшего, синего от того, что внезапно начало пошаливать сердце, рта язык, откупорил банку, отогнул крышку.
Втянул ноздрями соленый дух икры, покрутил головой восхищенно, подмигнул хозяину — а ведь действительно фирма веников не вяжет, — придвинул банку напарнику:
— Пробуй!
Митёк, зачарованно глядя на красную вкусную россыпь, переводя взор с раскупоренной банки на банки целые, отрицательно мотнул головой.
— Н-не могу первым. Большая ответственность. Давай ты!
Бочкодел еще более зарделся: почет ему и уважение, тем же расписным консервным ножиком подцепил немного икры, подержал красную светящуюся щепоть, так ловко прилипшую к концу лезвия, на весу висит, не срывается, потом губами снял горку с ножа, подвигал малость ртом и начал сам к себе прислушиваться: что там на языке? А что сердце, больное, изуродованное шумами тарного цеха, говорит?
Икра была так вкусна, так нежна, так вязка и маслена, что у сердца слов для того, чтоб дать оценку продукту, не хватило.
— Ну как? — полюбопытствовал напарник и облизнулся очень уж откровенно, как-то по-собачьи.
— Кас-са марэ! — вздохнул бочкодел, снова взял икру на нож, на этот раз побольше, сунул темное лезвие в рот, скосил уважительный взгляд на хозяина: да-а, знает человек толк в этом деле. Великий специалист, одно слово — адмирал!
И главное — как ведь повел себя — не выставил икру под коньяк, попридержал, чтоб вкуса не сбить, вместо икры красницу подал — тоже вещь отменную, такую отменную, что даже сердце заходится; а вот когда икра во рту побывала, то все перебила: сладкая, нежная, ее даже язык не чувствует, нежеваная соскользнула вниз, в пищевод, в набитый всякой всячиной желудок, от нее и сердце заходится, и дыхание пропадает. Было дыхание — и нет его, пульс на руке прощупывается, сердце бьется, на горло ничего не давит, воздуха в самый раз, а дыхания нет — шмыгнуло дыхание в пятки и затихло.
Митёк сглотнул слюну и вновь облизался, словно нетерпеливая домашняя собачка, которая хоть и культурная с виду, и приличия блюдет, а все равно ей бывает невтерпеж, когда видит вкусное.
— Ну как?
— О-о, каса марэ! Нет слов, душат слезы, — вздохнул потрясенный бочкодел, сунул напарнику консервный ножик: — Попробуй!
Тот подцепил лезвием горку красной прозрачной массы — сколько можно было, столько и подцепил, ухватисто сунул в рот, клацнул зубами и стремительно проглотил. Только кадык проехался по шее вверх-вниз, бугром приподнимая кожу, и затих.
— Да не спеши ты, Митёк, — осадил напарника бочкодел, — и бери поменее, чтоб вкус почувствовать. — Пробуй еще!
Митёк взял еще, с лязгом зацепил икру зубами и вновь мгновенно проглотил, не смог задержать икру во рту — ясно было, хороша икорочка, диво, а не икра, такое диво, что у напарника не срабатывает внутри некий жевательный тормоз, он не может остановиться, икра, не задерживаясь, сразу проскакивает вниз, оставляя ошеломляющее впечатление: неземная это пища, красная икра, для богов богами придумана. «Юный друг» гулко продернул кадык вверх-вниз — холостой звук, — сглотнул и с шипением втянул сквозь зубы воздух.
— Хар-рош товар!
Бочкодел заметил кусочек хлеба, сиротливо лежащий на подносе в стороне, проворно ухватил его, подцепил горку икры и отправил в рот, который сам по себе готовно раскрылся. Отправил вместе с хлебом, но хлеб вытащил обратно: он сюда пришел есть икру, а не хлеб. Его напарник повторил то же самое консервным ножом.
Через пятнадцать секунд банка была пуста, ни одной икринки не осталось, и компаньоны глазами уже выбирали вторую банку, выбрали и поглядели на хозяина.
— Ну что мне с вами делать? — вздохнул тот. — Ради закрепления наших отношений!
Со второй банкой напарники справились еще быстрее, дружно облизнулись, глянули друг на друга, и бочкодел провел рукой по воздуху, подбил итог:
— Все берем! Все! На десять тыщ рублей!
Снова появился коньячок, деликатесные бутербродики — по горке сладкой икорки, другого уже посола, наваленной на мягкие пшеничные кругляшики, нарезанные специальной формой. Торговое соглашение требовало, чтобы на него была поставлена печать.
— На будущий год я сюда снова приеду, — пообещал бочкодел.
— Почему только «я»? Мы! — обиделся напарник Митёк.
— Мы приедем! — поправился бочкодел.
— Ладно, ладно, — мягко осадил их нарядный адмирал, — сговоримся, созвонимся, спишемся, стелеграфируемся. Загадывать наперед не будем — как пойдут дела!
— Верно, фарт — штука капризная, — согласился с хозяином бочкодел, опрокинул коньячишко, повозил языком во рту: до чего ж вкусен напиток, до чего ж нежна закуска! И главное, человека они встретили хорошего, надежного. По глазам видно — надежный: глаза внимательные, умные, в сторону не ускользают, как у иного торгового деятеля — поглядишь в них, а они, словно два обмылка в воде, стремительно уходят вбок, пальцами будешь держать — не удержишь.
— Но все равно, как бы там ни было, буду ждать вас в следующем году, — закончил хозяин, одернул на себе нарядную куртку, скосил взгляд на одно плечо, на другое — на месте ли погончики с золотым начальническим шитьем? — А меня извините великодушно — надо прощаться: служба!
— Понимаем, понимаем, — покивали компаньоны, — корабль ждет, капитанский мостик, дубовый адмиральский стол с резными бортиками и двенадцатью телефонами, один из которых — правительственный… Нет, два правительственных телефона!
Обогретые, румянощекие, с блестящими от радости и того, что повезло, глазами посланцы солнечной Молдавии вышли на улицу. В тот же день договорились об отправке груза — нарядный хозяин помог им определить икру в аккуратный надежный контейнер и отправил в тихий молдавский город.
А вот там-то, в Калараше… Там-то и рвануло крупную бомбу, а тела компаньонов пришлось соскребать совками с кирпичных стен: ясские землепроходцы были размяты, изуродованы тем, что увидели в банках, потеряли речь и память.
Когда они открыли ящики с икрой, то икра оказалась только в тех банках, что находились сверху. В остальных была земля.
Нарядного хозяина, щедро угощавшего каларашских землепроходцев, естественно, не нашли: капитанская форма на нем была, конечно, отвлекающей — никакой он не механик и не капитан, а потом, человек, снявший с себя форму, меняется до неузнаваемости, словно бы это совсем другой гражданин, с другими чертами лица — один и тот же потерпевший редко его узнает, вот ведь как.
Балакиреву важно было
