class="p1">Что-то вскарабкалось на крышу машины. Затопало. Постучалось в люк.
— Дай, я войду, дяденька? — спросило ласково.
— Входи, — флегматично разрешил майор. — Жри нас. Чего протеину пропадать!
«Мавка» жемчужным ручейком просочилась в автомобиль, хотя, какой, нахрен, автомобиль… Банку консервную! С ее появлением резко посвежело. Приятно запахло травами и смолой после дождя. Финк вдохнул полной грудью и весьма приязнено посмотрел на силу нечистую. Не Геннадий, и на том «киитос». Миловидная упырочка подростковой наружности. В сарафане. Без клыков. Очень беленькая, альбинос почти.
— Ты — новая вырла? — предположил Евгений Петрович.
Она хихикнула.
— А ты меня не узнаешь?
Он почесал седую макушку.
— Училась с моей дочкой?
Она насупилась.
— Эх, Яло-Пекка Киймамаа, ты меня забыл!
— Ну, извини! — Черт с ней, с чертовкой. Может, она ему под «белкой» являлась и возомнила, что незабываема.
Впереди показался просвет. Поле! Небушко! Надежда….
— Сворачивай, — сказала мавка.
— Чего?!
— Тебе сорок пять годиков! Ты еще не усвоил, что прямой путь всегда в жопу?
— Разумно. С другой стороны, ты — нежить. Веры тебе нет.
— Ладно. Не верь. — Она зыркнула, будто ножом полоснула. — Мне вообще плевать, сдохнешь ты или нет. Дочку твою жалко. И этого, безлактозного. — Она ткнула пальцем в Федю.
— И семью Вити Волгина.
Петрович сам не заметил, что поехал в обход.
— Ты пацана украла?
— Ага. Соблазнила и скушала. — Ее нахальный тон стал печальным. — Он умер. Болел сильно. — Радостным. — Упокоился. — Нахальным снова. — Информация не для тебя. Я хочу, чтобы ты передал это его маме. Обещаешь?
— Запросто. Потенциальным покойникам легко чертям обещания раздавать.
Девочка наклонилась к ране на шее Федора, сдвинула моховую «затычку». Шепнула что-то, касаясь губами окровавленной кожи. Затем улыбнулась Финку
— Где бы ты ни был, Яло-Пекка, muista minut («Помни меня», — финск.).
***
От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни вёрст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений…
Зовёшь, зовёшь… Никто не отзовётся…
И вдруг уснёт могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое…
«Как хорошо! — я думал. — Как прекрасно!»
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.
Сознание Теодору возвратил грохот камней, что кидали в ментовскую тачку подростки. Психотерапевт ущипнул себя за татуированное предплечье, оголившееся в виду полураспада рукава свитшота с логотипом оппозиционного политика N. Поселок! Родненький! Они выбрались!
— Добро пожаловать, — приветствовал приятеля «майор Том», заметив, что тот подает признаки жизнедеятельности. — Из огня да в полымя.
На перекрестке Ленина и Орджоникидзе движение было перекрыто молодчиками в шапках-ушанках. Они жгли шины, от которых валил густой черный дым. Но внутри УАЗика царила божественная прохлада.
— Заречинские, — сказал Финк. — Сорняки. Там несколько сел… школ нет, больничек нет, даже фельдшеров и участковых. Оптимизация, хули… Народ выживает. На подножном корму — огородах, грибах-ягодах.
— А чего они тут? — Мистер Тризны догадывался. Однако боялся сформулировать.
— Ради девок. Халявного бухла и наркоты из аптек. Справедливой расправы над нами, бохатыми, ну, по их меркам. Куража, Федь, и кутежа.
***
Кафе «Журавль» превратилось в руины. Восточные охранники благоразумно дали деру. Симпатичные официантки тоже. Алкоголь «революционеры» экспроприировали. Мебель сломали. В интерьерах нагадили. «Пивию», кофейню Евангелины, кинотеатр «Октябрень» и даже магазин «Ритуал» постигла аналогичная участь. Причем гробы пользовались особенной популярностью среди дефекационных акционистов. Срулей.
Не повезло Озимой. Она собиралась уехать. В Черногорию, к двадцатичетырехлетнему массажисту Авелю. Как всякая женщина, собиралась она слишком долго. Попробуй, запихай пять килограмм денег из коттеджей-близнецов Селижоры и Рузского в багажник Porsche Cayenne! Плюс иконы. Золото. Туфли Manolo blahnik. Надорвешься!
Бац!
Денчик Шмыгов шандарахнул бывшую свою директрису по кумполу монтировкой. Как он ненавидел Ирину Анатольевну! Всю — блузки её в цветочек, брошки-стрекозки, желтые лакированные волосы, томные духи.
«Придаточные предложения разделяют на несколько типов — изъяснительные, определительные, обстоятельственные, присоединительные». «Шмыгов, ты башку дома забыл? Или ее тоже собака съела, вместе с домашней работой?» «Ты никогда никуда не поступишь! И девушку не найдешь! Девушки любят студентов, не лоботрясов!»
Он поступил! Поступил! И кеды купил — белые. И курсы по пикапу смотрел. Но девушки по прежнему не давали. Почему? Потому что он без бабла был! А теперь — с баблом. Спасибо, Ирина Анатольевна! Теперь он себе супер-тянку снимет. Трех! Негри-тянку, азиаточку и блонду.
Денчиковы мечты разбились об столб. Тачку-то он угнал, только водить не умел.
Озимую с сотрясением мозга подобрал Богобоязненный. Не из соображений врачебного долга. Лев Львович планировал дезертировать из нашего бренного мира, ибо Береньзенью он для него, собственно, и ограничивался. Тепленькой, родной лужей, где он барахтался пятьдесят лет… Селижаров, Недуйветер и Рузский у него перед носом dolce vitой крутили. Вроде, и ему перепадало. Дача, Турция, иномарка не в кредит. А коньяк он пьет фуфловый. Молодой мозгокоп аж скривился! А жену он давным-давно не тискал. Не желал её никогда. В юности глазел на Ирку. Опрятную, резвую, жопастую.
А она с Селижорой, Недуйветером, Рузским.
Садануть ей по напудренной, натянутой морде — наслаждение. За стихи дебильные, которые выкинуть жаль. За бессонное курение на балконе. Ипотеку. Импотенцию. Детей. Внуков. Супругу и телевизор круглосуточный. Давление и грыжу.
— Я вам заплачу!
— Заплачешь, заплачешь.
«Вам». Не помнит даже, что учились на одном потоке в облцентре, ходили на одни вписки, спали вповалку по десять тел на диване. Она до сих пор — девчушка, в платьицах-юбочках, Ирина-Ирочка, а он — дед, ему место в электричке уступают.
— Чего вы хотите?
— Компанию хорошую хочу. Чтоб умиралось веселее.
— Ради Бога!
— Я врач. Я в Бога не верю.
Он привязал ее ноги к заднему бамперу завидной иномарки, маркированной красным крестом, включил пошлый шлягер из девяностых и поехал по Забытого Восстания, чтобы с мостков. И в Мохнатое…
***
Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной все это время наблюдала
И все ждала, шипя и извиваясь…
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошел, дрожа от омерзенья,
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе…
«С чего бы это птицы взбеленились? —
Подумал я, все больше беспокоясь. —
С чего бы змеи начали шипеть?»
На вокзале Береньзени впервые обе платформы были битком. Половина поселка стремилась в столицы, половина — от них подальше. Федя купил у весёлого мужичка билет за десять тысяч,
