Мы собрались в конце школьного коридора, у ступенек, ведущих на сцену, нервно прислушивались к шуму зала — голосам, перестуку откидных сидений. Тимохин выполнил свою часть устного договора — одел труппу в костюмы. И хотя те кому-то оказались малы, на ком-то висели мешком, всё равно во фраках и кринолинах наши ученики смотрелись великолепно, будто сошли с картинок. Я смотрел на них и спрашивал себя: «Неужто это мои ученики? Ляпишев? Лазаренко?» Оба в цилиндрах и пушкинских бакенбардах! Коровянская и Шарова дворянские барышни? И он ли это, Ганжа? В сюртуке, с парой бутафорских пистолетов! Самих ряженых их новый непривычный вид немного смущал, они и двигались в этих одеждах как-то стеснённо, точно закованные в броню.
И лишь Тимохин всем своим поведением давал понять: для него сцена — родная стихия. Он расхаживал с видом мхатовского народного артиста и снисходительно, точно милость, раздавал советы:
— Двигайтесь, двигайтесь, не стойте, шевелите лапами и ногами, вот так, привыкайте к шмуткам. Вживись в образ, село, представь: ты это он, и всё будет ништяк.
За семь минут до начала Светлана Афанасьевна взглянула на свои часики и, побледнев, произнесла:
— Прошу всех ко мне!
Она резво взлетела на верхнюю ступень и оттуда, словно с вершины Парнаса, обратилась с напутствием:
— Итак, друзья, вот он, наступил волнительный момент! Мы начинаем то, к чему готовились все эти дни! Мучились и жертвовали выходным днём! Вы талантливы, вы можете всё! Забыли строчку, не паникуйте, я подскажу. Я буду рядом! Напоминаю очерёдность: первой выхожу я. Несколько слов о нас с вами. Ради чего мы затеяли это. Затем мне на смену… — Её голос сел, она еле слышно засипела, зашипела: — …мне на смену появляется Семёнов. «Мой дядя…» «Мой дядя…» — повторила бедная Светлана Афанасьевна, ещё не веря в происшедшее. Откашлялась и с тем же успехом, а вернее неуспехом, прошептала: «…самых честных правил». Кажется, у меня пропал голос. Именно сейчас. Как это несправедливо! — Она потерянно умолкла.
Артисты стали её утешать: не бойтесь, мы вас не подведём, всё будет нормалёк. Она жалобно отвечала.
— Я в вас не сомневаюсь, и я собиралась сказать: какие вы славные, умные, трудолюбивые. А теперь не смогу. И как же я буду подсказывать вам, таким-то голосом? Кто-нибудь из вас обязательно собьётся, забудет слова. — И тут ей на глаза попался я, она с жаром воскликнула, если её сипение можно было трактовать этаким образом: — Нестор Петрович, вся надежда на вас!
Вот он и возник «на всякий случай»!
Так и я обзавёлся собственной ролью, как и Фигаро, был и там, был и здесь: сначала вышел на сцену, представил наш спектакль, даже увлёкся, течение меня потащило в историю театра, в античные времена, и директрисе, восседавшей и первом ряду, будто во главе зрительного зала, пришлось выразительно покашлять: мол, Нестор Петрович, вы не на уроке. Потом я суфлировал, спрятавшись за узкий кулисой, подсказывал по книжке, где синим карандашом постановщицы было размечено: кто что читает, от сих и до сих.
Наши Пушкины сменяли друг друга, первых из них, узнав, встречали весёлым комментарием, но вскоре зал затих, смотрел во все глаза и внимал во все уши. Спектакль, не спеша, катил к первому свиданию Онегина с Татьяной, я бдительно следил за текстом и не сразу уловил тревожный шёпот: «Нестор Петрович, вас зовёт Светлана Афанасьевна!» Я передал книжку свободному Лазаренко и спустился по ступенькам в коридор.
В наши распахнутые ворота въехала новая беда — сбежала Коровянская! Ляпишев видел, как Вика шмыгнула в класс, превращённый в женскую грим-уборную, и вскоре выскочила в своей современной одёжке — кофте и твидовой юбке, — убежала, размазывая по лицу остатки грима. Видел, да не сообразил, не догнал — не вернул в коллектив.
— А Тимохин знает об этом? — спросил я, считая это главным.
— Вряд ли. Он ушёл в сортир, покурить, — сказал Ляпишев, он уже отбыл на сцене и сейчас как бы исполнял обязанности Коровянской: знал всё о всех.
— Теперь не имеет значения, знает — не знает, — простонала несчастная Светлана Афанасьевна. — Всё пропало! Какой «Онегин» без Татьяны?!
— Давайте сыграю я, — вызвался Ганжа и хоть бы моргнул, взгляд его был безоблачно чист. — А что? Вон японцы, они в своём театре «Кабуки» себе позволяют: баб, извиняюсь, женщин, играют мужики. Японские, конечно! Сам видел, наш сухогруз стоял в Ниигате. И мы, как в песне, сошли на берег.
— Гри… то есть Ганжа. Вы меня своими инициативами когда-нибудь убьёте. — Говоря это, она отвлеклась на моё лицо, забормотала: — Действительно, если удлинить брови, обозначить рот, смягчить подбородок. Само собой парик. У вас округлый абрис. С Викой вы почти одного роста.
Мы, ничего не понимая, следили за её пасами вокруг моей головы. А она наконец вынесла приговор:
— Нестор Петрович, Ганжа нрав: Татьяной будете вы!
— Но я не учил наизусть, — засопротивлялся я отчаянно. — И притом, как женщина, я недостаточно привлекательна.
— Мы вас подмалюем! — Светлана Афанасьевна вдруг проявила несвойственную ей твёрдость. — С письмом Татьяны оставим вариант Коровянской: прочтёте по бумаге. Для второй встречи что-нибудь придумаем. В крайнем случае нагло прочтёте по книге. Вам не привыкать. — Видать, она вспомнила случай в милиции.
— Но коли так, проще это поручить любой нашей девушке. Не надо изощряться ни вам, ни мне, — ухватился я даже не за соломинку, а толстое надёжное бревно.
— Всё! — отрезала постановщица. — Я вижу Татьяну именно такой и другой не желаю! И вам, Нестор Петрович, я верю больше, чем себе! Вы не подкачаете! А вам, Ганжа, я поручаю Тимохина. Он не должен знать о замене, иначе он сорвёт спектакль. Как вы это сделаете, меня не касается, не должен — и точка! Известите нас, когда он выйдет на сцену. Мы будем ждать в грим-уборной. Нестор Петрович, марш переодеваться! У вас цейтнот! — Она отдавала команды подобно полководцу в разгар боя.
Меня завели в женскую гримёрку, оставили одного, я напялил на себя платье, брошенное Коровянской, потом явилась Светлана Афанасьевна и занялась моим лицом — загрунтовала его белилами и принялась на нём рисовать, мазать и красить, будто холст, натянутый на подрамник. Оказывается, в институтском драмкружке, куда она ходила, кружковцев учили этому делу. В разгар её работы в класс затянул Ляпишев и сообщил: Тимохин прошёл на сцену. Моя визажистка заторопилась, и через минуту я, щедро намазанный белилами, нарумяненный, насурьмлённый, стал похож на старую графиню из «Пиковой дамы».
— Конечно, всё сделано второпях. Но вы, признаться, вполне. Я бы даже с удовольствием завела такую подругу, — изрекла Светлана Афанасьевна, любуясь своей работой. — Если вы не понравитесь Тимохину, значит, у него туго со вкусом. Ну, ступайте! Ни пуха вам, ни пера, Нестор Петрович!
— Извольте, драгоценная Светлана Афанасьевна, отправиться к субъекту с копытами и рогами! — ответил я, будучи истинным кавалером.
Татьяна задерживалась, и, как мне рассказали потом, Онегин-Тимохин поначалу играл терпеливое ожидание, прохаживался по сцене, поглядывая на часы, потом занервничал и, заподозрив неладное, устремился к выходу, но тут ему навстречу из коридора поднялся Ганжа, вытолкал ею назад на сцену. Пушкин не учёл в своём романе такой оборот, поэтому Григорий говорил от себя и прозой:
