Карла сидела как завороженная, изумляясь самоуверенности, с какой высказывалась эта девушка. Насколько проще жить, когда искренне веришь, что школьные познания позволяют с апломбом судить обо всем на свете.
— Слыхала, ма? — обратился Майк к Одри. — Таня сожалеет, что мы воевали против нацизма!
— Что? — встрепенулась Одри, до того задумчиво накладывавшая еду себе на тарелку. — Ах, Таня, ну да, у нее полно забавных идей… — Она пристально изучала содержимое серебристого контейнера, стоявшего перед ней. — Знаешь, Роза, вряд ли тебе можно есть это блюдо. В нем свинина. (Роза невозмутимо орудовала палочками.) Ага, значит, это особый кошерный боров — обрезанный!
Роза отложила палочки:
— Ха, ха. Очень остроумно, мама.
— Вчера мы с Ленни попали на такую прикольную вечеринку, — после небольшой паузы сказала Таня. — Гуляли по Трайбеке и наткнулись на клуб, а охранником там старый приятель Ленни, он нас и впустил. И оказалось, что у них вечеринка «Доритос» — ну, знаете, чипсы. Они запустили новый сорт с мескитовым вкусом. И там был типа зал, очень большой, а в нем ледяные скульптуры чипсов — просто обалдеть…
Карла внимательно слушала речи Тани. Она догадывалась, что вечеринкой «Доритос» эта девушка восхищается не всерьез — это такая ирония, как и ее футболка, — но все же Карлу удручала мысль, что Ленни растрачивает свою жизнь на подобные глупости.
— А потом, примерно в час ночи, — рассказывала Таня, — в зал по такой шикарной лестнице спустился Энрике Иглесиас. Реально! Все охренели.
— Кто такой Энрике Иглесиас? — поинтересовалась Одри.
— Поп-певец, ма, — объяснил Майк.
— Повсюду типа искусственный лед, — продолжала Таня, — а Энрике поет песню про то, какие потрясные и вкусные эти новые чипсы…
— Вот вам истинное лицо капитализма, — мрачно изрек Майк. — Кандагар в огне, а они устраивают свистопляску вокруг картофельных чипсов.
Таня хихикнула. Прохладная реакция ее ничуть не расстроила. Она даже выглядела довольной, словно неспособность родственников Ленни посмеяться вместе с ней служила лишь очередным лестным доказательством ее собственной необычайной, бунтарской натуры.
— Что же ты молчишь. Роза? — Одри пихнула локтем младшую дочь. — Давай, поведай нам, чему ты сегодня научилась в еврейской школе.
— Я уже говорила, мама, сегодня занятий не было. Я ездила к папе.
— Ой, дайте ей конфетку! Девочка навестила родного отца! — издевалась Одри.
— Я виделась с доктором Крауссом. Похоже, он очень обеспокоен…
— Ради бога! Не желаю ничего слышать об этом уроде. Ненавижу этого надутого как индюк, плоскозадого альбиноса. (Все, кроме Розы, засмеялись.) Нет, правда, у меня от него мурашки по коже! Есть в нем какая-то гнильца. Не удивлюсь, если он страдает генитальным герпесом.
Хохот становился все громче. Роза, стиснув зубы, смотрела в тарелку.
— Ну же, Роза, улыбнись, — подначивала ее Одри. — От смеха твое личико не треснет.
— Я бы улыбнулась, мама, если бы услышала что-нибудь смешное.
— У-у-у, — Одри притворилась пристыженной, — Йентль[39]гневается.
— Я пытаюсь донести до тебя то, что доктор Краусс сказал о папе…
Одри ударила ладонью по столу:
— А может, я не хочу говорить о твоем отце на моем гребаном дне рождения!
Подавшись вперед, Майк постучал ложкой по кружке с вином:
— Прошу внимания…
Карла сжалась: вот оно, сейчас он объявит об их планах усыновить ребенка.
— Нет, нет, Майк, — раздраженно отмахнулась Одри, — не валяй дурака. Все это здесь ни к чему.
Майк побагровел и отложил ложку в сторону.
— Мне надо отлить, — встал из-за стола Ленни.
— Лен, зайчик, — с ласковой насмешкой сказала Одри, — непременно сообщи нам, когда захочешь по большому. — Проводив глазами сына, она опять повернулась к Розе: — И все же, чему ты учишься в своей школе?
Роза опустила веки:
— Я не собираюсь обсуждать это с тобой.
— Как приготовить идеальную грудинку?
— Будь добра, мама, прекрати, — с высокомерным видом ответила Роза.
— Но почему такая таинственность? Может, у вас там орудует сраный Моссад?
С тяжким вздохом, тщательно выговаривая ивритские слова. Роза объяснила:
— Я изучаю парашат ха-шавуа.[40]Каждую неделю мы разбираем определенный отрывок из Торы.
— О-о, да без этого просто нельзя прожить!
— Смотря как жить, — со снисходительной улыбкой парировала Роза. — Я очень мало знаю о моем религиозной наследии и хочу…
— Извини, — перебила Одри, — на свете существует масса вещей, о которых ты очень мало знаешь. О квантовой физике, например. Офигенная штуковина, но ты почему-то ее не изучаешь.
— Мама, мы же отмечаем твой день рождения, — напомнила Карла. — Давайте праздновать.
На нее никто не обратил внимания.
— Верно, — согласилась Роза, — но в настоящий момент меня интересует история моего народа, мои корни.
— Корни? Твой народ? — переспросила Одри. — О чем это ты. Роза?
— О евреях. Жаль тебя огорчать, но мы — евреи.
Одри захлопала в ладоши:
— А Майк крещеный. Не вступить ли ему в «Арийские народы»?[41]
— Ты действительно веришь в Бога? — ухмыльнулся Майк.
Помолчав, Роза ответила с горделивым достоинством:
— Это сложный вопрос, Майк. Иногда верю.
— Великолепно, черт подери! — воскликнула Одри. — «Иногда»! Что бы это значило?
— Послушай, — вскипела Роза, — не могла бы ты, хотя бы изредка, поддерживать меня в том, что я говорю или делаю, а не изгаживать все и вся, как это у тебя принято?
Одри глянула на нее с преувеличенным изумлением:
— Что ты такое говоришь? Я всегда поддерживаю моих детей.
— Ну конечно.
— Разве нет? Я всегда хотела только одного: чтобы ты была довольна и счастлива.
