– Мне нужно с Савельевым пообщаться, – говорю, целуя едва проснувшуюся Машу в висок. – Это важно.
Мне не хочется оставлять её одну, но и быть в стороне не могу. Нам об очень многом нужно поговорить с хозяином дома.
– Он вернулся? – сонно жмурится, кутаясь в клетчатый плед, а я киваю. – Иди, конечно. Меня не надо сторожить.
Бабочка пытается улыбнуться, хотя я и вижу по выражению глаз, по бледности на щеках: даётся ей это непросто.
Когда она выключилась, как поломанная радиола, я ещё долго пел ту дурацкую песню. Не знаю, как вообще вспомнил её, чудо какое-то. Наверное, подсознание сработало, иначе не могу объяснить. А потом понял, что нужно срочно найти в этом доме комнату, в которой Маша сможет выспаться. Хотя бы попытаться.
Плевать, что не спрашивал разрешения у Савельева – уж как-нибудь переживёт. Потому подхватил Бабочку в воздух – такую лёгкую, невесомую, вздрагивающую во сне – и потащил вверх по лестнице. Толкнул первую попавшуюся дверь плечом, принюхался, и внутренний цербер дал добро.
– Иди, Клим, всё нормально, – буквально отпихивает от себя, а я поднимаюсь на ноги. – Со мной всё будет хорошо. Ты же помнишь, что Бабочка – сильная? Справлюсь.
Мне хочется ещё что-то сказать, но не могу терять время. Чем быстрее поговорю с Савельевым и окончательно всё для себя проясню, тем лучше. А с Машей у нас впереди ещё много дней и ночей, чтобы всё-всё обсудить – это единственное, во что я верю. Но пока нужно закрыть все гештальты, чтобы ничего больше в прошлое не тянуло.
Осторожно прикрываю дверь, встряхиваю головой, чтобы отогнать навязчивые дурные мысли, которые, точно рой диких пчёл, жалят больно. До асфиксии и опухолей на сердце.
Савельева нахожу на первом этаже. Стоит, задумчивый, возле открытого бара. Больше похож на памятник самому себе, настолько напряжены плечи и неподвижна поза. Откашливаюсь, а он резко оборачивается в мою сторону. Глаза под тяжёлыми веками впиваются в меня, но взгляд теплеет почти мгновенно.
– Давай выпьем, Клим Петрович, – взмахивает рукой, очерчивая контуры подсвеченного диодами переполненного бара. – Что предпочитаешь?
Собственно, почему бы и нет? Впереди длинная ночь. Очень длинная.
– Коньяк, пожалуй.
Савельев одобрительно крякает и извлекает из глубины «пузатую» бутылку с тёмной жидкостью. Ставит её на середину столика, в самый центр, а рядом будто бы из воздуха материализуется парочка округлых стаканов из тонкого стекла.
– Мне кажется, мы заслужили. – Савельев споро распечатывает бутылку и разливает коньяк. – Пока так, потом, может, какую закуску организуем.
Киваю, хотя есть мне совершенно не хочется. Пить, честно признаться, тоже, но чем-то нужно заглушить гудящее в венах напряжение.
– Маша спит, – указываю рукой на лестницу, а Савельев отмахивается, мол, никаких проблем. – Ей нехорошо стало, я отнёс наверх.
– Пей, мальчик, – подталкивает ко мне ближе бокал хозяин дома и единственный человек со стороны, которому я так поверил. Хотя рисковал безумно, но ни разу Савельев не дал в себе усомниться.
Наверное, правду говорят, что дружба, замешанная на ненависти к кому-то, самая крепкая. Дружить против кого-то всегда продуктивно.
Меня даже не бесит его извечное обращение «мальчик». Он действительно помнит меня ещё с тех времён, когда молоко на моих губах и не думало обсыхать, а под стол я перемещался исключительно ползком. Впрочем, мне плевать, как меня называют, лишь бы поперёк горла не становились.
Мы молча пьём, не произнося длинных речей и не звеня бокалами. Уходим на мгновение каждый в свои мысли, но тишина действует благостно. Успокаивает, как и выдержанный коньяк.
– Степашка наматывает круги по камере, – усмехается Савельев, покручивая бокал в крупной ладони. – Нервничает, ищет адвоката.
– Найдёт?
– Нет, – тихий смешок и опасный блеск в глазах. – Придётся довольствоваться государственным защитником на копеечной ставке.
– Жестоко. – Мои губы растягиваются в улыбке, а демон мести, прочно поселившийся во мне, ликует от радости.
– Справедливо, – уже откровенно смеётся Савельев, и звук этот больше напоминает клёкот старой мудрой птицы. – Ты знаешь, что у него сердце больное?
Отрицательно качаю головой. Что-что, а болезни Нечаева меня волновали всегда меньше всего.
– Стёпка у нас сердечник. А Швейцарии даже пару лет назад лечился, какие-то клапана менял. Я не вникал, но не уверен, что он долго в камере протянет.
Пожимаю плечами, совершенно не зная, что на это ответить. Наверное, это тоже будет справедливо, потому что больное сердце моего отца Нечаева не волновало когда-то. Тогда почему меня должны его хвори печалить? Баш на баш, логично.
– Вы на самом деле любили Тамару? – без предварительных ласк перехожу к самой сути. У меня нет ни сил, ни желания предаваться долгим беседам, потому рублю этот узел с плеча.
Я знаю, что Нечаев не соврал. Нутром это чувствую, но нужно бы заслушать и другую сторону конфликта. Потому что если из-за шашень Савельева моему отцу, а с ним и всей нашей семье, раздробили судьбу… хотелось бы быть в курсе. Для личного, так сказать, развития.
– Да, – глядя на меня в упор говорит Савельев. – Очень любил.
– А она вас?
– Ты хочешь узнать, не были ли мы с ней любовниками? – кривит губы в подобии улыбки, а в глазах мелькает сожаление. – К сожалению, нет.
Почему-то мне становится легче, будто бы я память своей матери очистил от сажи и копоти.
– Я любил её, потому что Тамару нельзя было не любить. Ты помнишь, какой она была? – Савельев отводит взгляд, блестящий и влажный, и вливает в горло приличную порцию коньяка. – Сколько тебе было, когда она умерла?
– Двенадцать.
– Столько лет прошло, с ума сойти, – удивляется и принимается постукивать нервным жестом по подлокотнику.
– Тётя Тома была хорошей, – замечаю и даже улыбаюсь, вспоминая.
Савельев кивает и снова пьёт.
– Необыкновенная женщина. И да, я хотел её, безумно. Наверное, это даже не любовь была. Одержимость. Я бы многое отдал, чтобы увести её у Стёпки. И я бы вместе с дочкой её увёл, не проблема, – быстро тараторит, будто бы спешит избавиться от давящего на грудь груза. Даже голос становится тише и глуше. – Но… ничего я от неё не требовал. И не потребовал бы никогда.
– Почему?
– Потому что она любила этого козла, – отрезает, буквально источая злость. – Прямо как в той дебильной поговорке. – Да, она знала о моих чувствах. Она и твой отец. Но Тамара… она ничего и никого не видела, кроме мужа. Молилась на него буквально. Он тоже. Любовь хоть романы пиши.
Я грею бокал в руке, размышляя над услышанным.
– Зачем отец сказал Нечаеву? Ведь годы прошли, мало ли… Зачем?
