Первые недели Тайрон думал, что может умереть в любую минуту, но нередко боялся, что этого с ним не случится. По ночам он трясся от холода. Его кости болели, мышцы сводили судороги, от боли он сгибался пополам, боль в ногах практически сразу выдергивала его из коротких и жалких подобий сна, и он сворачивался в комок на жесткой кровати и, стуча зубами, молился о тепле, о том, чтобы пять утра никогда не наступило, потому что тогда ему снова придется вставать и снова работать двенадцать часов на укладке шоссе. Прежде чем скинуть его с кровати на пол, охранник смотрел на него, поеживаясь, потом смеялся: шевели задницей, мальчик, у тебя еще много работы, — и шел дальше по бараку, поднимая остальных заключенных на работы. Почти всю первую неделю Тайрон проходил согнувшись, ослабленный диареей и постоянными рвотными спазмами, хотя из пустого желудка не выходит ничего, кроме паутины горькой слюны вперемешку с желчью. Когда он, обессилев, падал, охранник смеялся: что, мальчик, устал? Вон, смотри, другие негритосы прекрасно себя чувствуют. Да что с тобой, мальчик, — хохотал он, толкая Тай-рона в подбородок носком ботинка, потом допивал свою колу и, вышвырнув пустую бутылку в канаву, поднимал его за шиворот на ноги, потом, схватив за горло, практически отрывал от земли: знаешь что, мальчик, нам не нравятся всякие черные нью-йоркские мозгоебы, ты понял меня, мальчик, а? Понял? Тайрон безвольно висел в руках охранника, дергаясь в спазмах. Тебя никто ведь не просил при-ежжать суда, а, мальчик? а? Что, не так? Мы не любим таких, как ты, и если ты когда-нибудь вернешься в свой Ню-Йак, скажи остальным своим дружкам-негритосам, что мы не любим ваше племя. Ты слышал меня, мальчик! А? Ты меня слышал? У нас тут своих обезьян хватает, — охранник бросает косой взгляд на других заключенных, — и тут у нас все схвачено, и нам не нужны такие, как ты, заваливаете к нам и устраиваете свои разборки. Ты слышишь меня, мальчик! Слышишь? А?! Потом охранник отшвыривал Тайро-на, ухмылялся, сплевывал и ржал: спорим, ты хочешь меня пришить, а, мальчик! Спорим, ты бы с радостью проломил мне голову этой лопатой, не так ли, мальчик! Он снова сплевывал и ржал еще громче: вот что я сделаю, мальчик, я дам тебе шанс и повернусь к тебе спиной. Как тебе такой расклад, а, мальчик? Давай, мальчик, хватит валяться, как хнычущий трусливый раб, бля, поднимайся и ударь меня вот сюда, — он указывает на свой затылок, — это твой шанс, мальчик, и он поворачивается и видит свою длинную тень на земле и ни одной другой тени рядом, смеется и идет прочь, — давайте, давайте, работайте, шевелите своими черными жопами, не хера вам тут пялиться, это вам не цирк какой-нибудь. Тайрон все еще лежит в канаве, пытаясь подняться и встать на колени, в его груди бушует ярость, ему так и хочется вырвать этому ублюдку язык и запихнуть ему в глотку, но он не в состоянии двигаться, и его сил хватает только на то, чтобы стоять на коленях, опираясь на лопату. Голова его болтается, тело сотрясают конвульсии.
Потом к нему подходит другой заключенный и помогает встать: полегче, брат. Тайрон, задыхаясь, проклинает этого белого ублюдка, но слова всасываются обратно в рот, когда очередной приступ конвульсий сотрясает его жалкое тело. Товарищ по несчастью снова помогает ему подняться, когда приступ проходит: выбрось это из головы, брат. Он снесет тебе башку из своего дробовика. Не ведись, и он от тебя отстанет. Так с помощью других заключенных Тайрону удалось прожить еще один день. Вернувшись в лагерь на закате дня, он тут же рухнул на кровать. Время от времени он проваливался в сон, но тело все равно продолжало доставлять ему мучения, потом ненадолго успокаивалось, и тогда ему снилось, что он снова маленький мальчик на руках у мамы, что его мучают колики и ему так хорошо у нее на руках. Он чувствовал ее дыхание на своем лице, такое приятное и мягкое, и немного щекочет нос, и на время он даже забывает, что у него болит животик, она дает ему ложку какого-то горького лекарства, и он качает головой: нет, нет, нет, — и отворачивает лицо, но она говорит таким сладким голосом, что он уже большой мальчик и что она гордится им, и ее улыбка такая ослепительная, что, кажется, у нее в глазах горят два солнышка, и он закрывает глаза и глотает горькое лекарство, и улыбка мамы становится еще шире и радостнее, и она прижимает своего мальчика к своей огромной груди и напевает, покачивая его, и он обнимает ее, обхватывая ее за бескрайнюю спину как можно крепче, и она поет так тихо, как те ангелы, о которых она ему рассказывала, и ему становится так хорошо, когда он слушает пение мамы, и он хочет спать, но вдруг, неожиданно, его животик пронзает резкая боль, и он снова начинает плакать: мама, мама, — и мама прижимает его еще сильнее, а ее платье впитывает слезы малыша, и Тайрон невольно дергается и вертится, когда боль и слезы вытаскивают его из сна. Он открыл глаза, почти желая... надеясь... но только темнота окружала его. На короткую секунду в его сознании еще теплился образ матери, качающей его и напевающей колыбельную, но потом темнота поглотила все. Остался только звук слез, текущих по его щекам.
В конце концов спазмы и рвота прошли, вскоре он мог справляться с ежедневной работой при помощи других заключенных, и стал для охранников просто еще одним черножопым, и они отстали от него, позволив просто работать и без особых проблем отбывать срок, а по ночам Тайрон лежал на своей койке, думая о матери и сладкой теплоте ее дыхания.
1978
