Лало слышал неистовый собачий лай, доносящийся с улицы, голоса двух женщин, грубо бранящихся внизу, во внутреннем дворе, и слабый не умолкающий гул Базара. В комнате было спокойно — в это утро он собирался сделать черновой набросок сцены заключения брака Ильса и Шипри. В доме сейчас, кроме него, никого не было — никого, кто бы мог появиться в дверях и спросить, чем он тут занимается. Никого.
Подобно лунатику Лало поднес мольберт к зеркалу, расположил его так, чтобы свет из окна полностью освещал его лицо, и ваял в руки кисть.
После этого словно любовник, потерявший голову от первой близости со своей любимой, или неосторожный фехтовальщик, получивший последний удар врага, Лало начал писать то, что увидел.
* * *
Джилла тяжело поставила на стол корзину с продуктами, взяла мешочек муки из детских любопытных пальчиков и ссыпала ее в ларь. Затем отыскала деревянную ложку для Альфи, усадила его, и он начал колотить ею по полу. Постояла некоторое время, переводя дыхание, и стала выкладывать остальные покупки.
Это не заняло много времени. Появление бейсибцев ухудшило снабжение Санктуария продуктами питания, а их состоятельность явилась причиной постоянного роста цен, и, хотя Джилла и накопила немного серебра, никто не мог сказать, сколько пройдет времени, пока Дало получит постоянную работу. Семья опять была вынуждена сесть на рис и фасоль, изредка питаясь тушеной рыбой, которая — теперь, когда к местному флоту прибавилось так много новых кораблей — стала единственным продуктом, имеющимся в городе в достаточном количестве.
Джилла вздохнула. Ей всегда доставляло радость изобилие продуктов — ей нравилось подавать на стол мясо, приправленное специями, ввозимыми с севера. Но вот уже много лет, да сколько она себя помнила, они существовали на медяки, и она стала специалистом в вопросах кормления семьи горохом и обещаниями. Ничего, они переживут бейсибцев, как пережили все другие напасти.
Короткие ножки Альфи понесли его прямо к двери в студию Лало. Джилла подхватила его, подняла, держа прямо перед собой, все еще извивающегося, и поцеловала в пухлую щечку.
— Нет дорогой, туда нельзя — папа работает, и мы не должны ему мешать!
Было что-то необычное в том, что муж даже не позвал ее, когда услышал, как она пришла. Когда он рисовал с натуры, Вашанка мог бы разрушить весь дом, и Лало этого даже не заметил бы. Но заказов не было уже довольно давно, а когда Лало работал ради собственного удовольствия, он всегда рад был прерваться, чтобы выпить чашечку чая. Она позвала Латиллу, чтобы та забрала маленького братика играть в детскую комнату, разожгла огонь в печи и поставила на него чайник. Лало все еще не выходил.
— Лало, дорогой, вода вскипела, не хочешь ли чашечку чая? — Она остановилась на секунду, уперев руки в бока, неодобрительно глядя на закрытую безмолвствующую дверь, потом решительно подошла и открыла ее.
— Ты можешь, наконец, ответить мне!? — Джилла остановилась. Лало за мольбертом не было. На какое-то мгновение она подумала, что муж куда-то ушел, оставив дверь в дом незапертой. Но в комнате было что-то не так — да вот же он возле дальней стены, стоит словно предмет мебели. Ей потребовалась еще минута, чтобы понять, что он так и не двинулся с тех самых пор, как она вошла, даже не глянул на нее.
Женщина быстро подошла к мужу. Он стоял так, будто бы перед этим осторожно двигался шаг за шагом через всю комнату, пока не достиг стены. Кисть все еще была зажата в его руке; Джилла вытащила ее и положила на пол. А муж все не двигался. Его глаза через всю комнату смотрели на мольберт, ничего не видя. Джилла тоже взглянула туда — на нем было изображено лицо человека. Отсюда она не увидела в нем ничего примечательного. И опять повернулась к Лало.
— Лало, с тобой все в порядке? Ты слышишь меня? Матерь Шепси, прости нас! Лало, что с тобой случилось? — Она потрясла его за руку, но он не ответил. Тоскливый страх зародился в ее сердце, с каждой минутой становясь, все сильнее и сильнее.
Джилла заключила его в свои широкие объятия, и некоторое время подержала, прижимая к себе. Он не сопротивлялся. Его тело было теплым, она чувствовала, как рядом с ее медленно билось его сердце. И со странной определенностью поняла — самого его в теле не было. Закусив губы, она дотащила тело до соломенного тюфяка и уложила его, как ребенок укладывает куклу.
Щупальца страха уже охватили ее всю, вплоть до кончиков пальцев. Джилла стала на колени возле мужа, растирая его руки, скорее ради того, чтобы успокоиться самой, нежели помочь ему. Его глаза были лишены какого-либо выражения, зрачки сильно расширены, и он не видел своей работы, хотя, когда она вошла, его лицо было повернуто в сторону холста. Похоже, глаза были сосредоточены на чем-то другом, находящемся за пределами Санктуария — в какой-то внутренней глубине, где человек мог пропасть навсегда и не найти там покоя.
Дрожа, Джилла попыталась закрыть ему веки, но они открылись снова, вернув это ужасное ничего не значащее выражение. Она ощутила, что из ее груди готов вырваться крик, вместе с которым вырвется на свободу весь ее дикий страх. До боли стиснув зубы, женщина тяжело поднялась на ноги.
Истерика не принесет ничего хорошего. Времени достаточно для того, чтобы успеть еще дать волю своему горю, если надежды не останется совсем. Возможно, это какой-то странный припадок, который скоро пройдет, или новая неизвестная болезнь, от которой Лало может излечиться благодаря заботливому уходу. Или, может быть, (в ее голову пришла еще более мрачная мысль, которую она тут же попыталась отбросить) может быть, это колдовство.
— Лало, — мягко позвала она, словно ее голос мог еще каким-то образом восприниматься им, — Лало, дорогой мой, все хорошо. Я приведу тебе врача: я сделаю из тебя здорового человека! — Она уже приняла решение. Если он не встанет завтра самостоятельно, ей необходимо будет найти целителя — возможно, Альтена Сталвига — она слышала, что его лекарства спасли жизней больше, чем забрали.
Чайник продолжал шуметь, и она поспешила вон из комнаты, задев по дороге мольберт, который закачался и упал. Не останавливаясь, Джилла подняла его и поставила в углу комнаты рисунком к стене.
* * *
Лало тревожно всматривался в мрачные облака, кружившие вокруг него подобно колдовскому вихрю, опустошившему Санктуарий год назад. Жизнь не покинула его, хотя зловоние было таким, что перехватывало дыхание. На мгновение ему показалось, что он опять оказался в канализации Лабиринта, но большое количество света заставило его отказаться от этой мысли. Тогда, во имя Шальпы, Короля Теней, куда же его занесло.
Он сделал шаг вперед, потом еще один. Его ноги нащупывали дорогу на неровной почве. Цвета, которые прожилками пронизывали облака, вызывали в нем отвращение — желтый, как сера, перемежался с синевато-багровым, словно незаживший шрам. Кроме этих цветов, там был еще один, для которого невозможно было придумать название, и который так сильно раздражал глаза, что ему невольно приходилось отводить взгляд.
«Может быть, я мертв, — думал он, — бедная Джилла будет горевать по мне, но у нее есть средства к существованию, а старшие дети уже сами зарабатывают деньги. Она справится одна лучше, чем справился бы я, останься один…» Эта мысль была горькой, и он обнаружил, что плачет, ковыляя в одиночестве. Но плакать было бессмысленно, и вскоре слезы высохли. Он вернулся к своим исследованиям, как человек, исследующий то место, откуда недавно вырвали зуб.
