— Не надо, сын мой. Вряд ли он приедет ночью. Я думаю, лучше нам пойти спать.
— Вы правы. Если он приедет, мы встанем и встретим его.
— Конечно. Пошли спать.
Но ни тот, ни другая не тронулись с места. Минуты шли; потом Волчица вздохнула:
— Вот уже три месяца, как его нет. Долго.
— Да, очень долго. Матушка, а это правда — то, что люди говорят?
— Что именно?
— Что солдаты гибнут сотнями каждый день? Что они калечат себя, дезертируют?
— Боюсь, что правда. Но раз твой отец продолжает вести войну, значит, он рассчитывает ее выиграть. Ты же его знаешь. Он хочет захватить столицу, и он ее захватит.
Фенрир в этом и не сомневался. Чтобы Герольф потерпел поражение в чем бы то ни было — такого он представить себе не мог. Если кампания затягивается, то лишь потому, что противник подлый. Подлый и неуловимый. Во всяком случае, начисто лишенный храбрости, поскольку не желает сражаться по-честному, лицом к лицу. Что это за армия, которая отступает, бежит и наконец укрывается в стенах своей столицы и сидит там, как в норе? Эти люди не заслуживали звания солдат. Они представлялись ему какими-то крысами, трусливыми и увертливыми, которых сам Бог велел уничтожать без всякой жалости.
Герольф вернулся только к вечеру следующего дня с горсткой своих изнуренных людей. Сам он похудел и был угрюм. Поцеловал Волчицу — ласково, но без всякой страсти. Зато Фенрира крепко обнял и не сразу отпустил.
— Как поживает мой сын?
Все еще придерживая его за плечи, Герольф чуть отстранился, чтобы хорошенько разглядеть юношу.
— Хорошо, отец, — отвечал тот. — Но мне тошно сидеть без дела. Здесь, на Большой Земле, никого и не осталось, кроме женщин и детей.
Герольф усмехнулся. Ему давно было известно, как не терпится Фенриру, как страстно он рвется в бой.
Волчица вышла: ей, конечно, горько было видеть, кому столь явно отдает предпочтение ее муж. Герольф налил в таз воды, сбросил рубашку прямо на пол и принялся умываться. Фенрир залюбовался его белым крепким телом, сплошь состоящим из мускулов и сухожилий, закаленным трудами и лишениями долгой кампании. Ему подумалось, что собственное его тело в сравнении с этим должно казаться полудетским и изнеженным. Да, пора, давно пора испытать это тело в настоящей войне, а не в военных играх.
— Мне нужна твоя помощь, — неожиданно объявил Герольф, ополаскивая лицо и плечи.
Фенрир вздрогнул.
— В чем, отец?
Герольф потянулся за полотенцем, вытерся, подошел к сыну и сел рядом. Оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос:
— Я должен кое-что тебе сказать. Кое-что довольно… не слишком приятное. Завоевание…
Он помедлил, задумавшись. Нелегко ему было сказать то, что он собирался сказать. Однако в конце концов он все-таки договорил устало:
— Завоевание… все наши усилия уходят в песок.
Поскольку Фенрир молчал, не зная, что тут можно ответить, Герольф покачал головой и, машинально продолжая обтирать уже сухие руки, повторил:
— Уходят в песок… нам никак не удается взять их треклятую столицу… конечно, это всего лишь вопрос времени, но время работает против нас, потому что… потому что солдаты падают духом… а хуже всего… об этом-то я и хотел с тобой поговорить… хуже всего дезертирство… оно подрывает боеспособность наших войск… как гибельная зараза…
— Неужели дезертиров так много, отец?
— Их все больше. Один случай влечет за собой другой.
— Но куда же дезертиры бегут? Там же ничего нет. Как им удается выжить?
— Полагаю, большинству не удается. Некоторые находят приют в отдаленных деревнях — там, на возвышенностях, куда наша армия не доходила, — эти исчезают бесследно. Ни слуху ни духу.
Он мял и скручивал полотенце.
— Пожалуй, этих дезертиров я ненавижу даже больше, чем противника. Они предатели, отступники. Они олицетворяют то, что я ненавижу больше всего.
— Какой помощи вы от меня ожидаете, отец?
Герольф помедлил с ответом.
— Я не хочу посылать тебя на осаду столицы, чтобы ты там пропадал со скуки да вшей кормил. Ты заслуживаешь лучшего, и у меня на твой счет другие планы. Ты знаешь Берга?
Как же было Фенриру не знать Берга? Он сотни раз видел этого крупного, тяжеловесного человека за столом в родительском замке. Он всегда занимал одно и то же место, в конце стола. Много ел и помалкивал. Он был одним из самых жестких офицеров в личной гвардии Герольфа, преданным ему с незапамятных времен. Оба родились в один год, даже в один месяц. Вместе росли на Малой Земле. Берг с малых лет признал Герольфа вождем. И предался ему душой и телом, всюду следуя за ним — в том числе и в изгнание. Волчица не любила его. Она говорила, что он наводит скуку и в то же время какую-то жуть. Такое сочетание ей очень не нравилось. «Что ты в нем только находишь?» — спрашивала она мужа. «То нахожу, — говорил он, — что он последний останется со мной, когда все меня предадут». Что на это ответишь?
— Знаю, — сказал Фенрир.
— Так вот, — продолжил Герольф, — я ему поручил охотиться за дезертирами — выслеживать их, ловить и карать по заслугам.
— Как их карают, отец?
Герольф помолчал.
— Расстреливают перед строем.
— Расскажите подробно, как это происходит…
— Очень быстро, в две минуты. Очень… как бы это сказать?.. оперативно… Выстраивается расстрельная команда. Выводят приговоренного. Он стоит… если ноги не держат, то на коленях. Некоторым завязывают глаза, некоторым нет — как сами выберут. На шее у приговоренного висит картонка с надписью «ДЕЗЕРТИР». Бьет барабан. Офицер командует: целься… пли! Солдаты стреляют все разом. Приговоренный падает. Его оставляют лежать еще час, чтобы все могли видеть, потом оттаскивают за ноги. Вот как это происходит. Это нужно — для примера, чтоб другим было неповадно, понимаешь? Берг считает, что надо расстреливать по дезертиру в неделю для острастки, тогда будет порядок.
— И вы с ним согласны?
— Согласен.
Последовало довольно долгое молчание. Герольф медленно потирал полотенцем шею и затылок. Фенрир наблюдал за ним.
— Но, отец, если их нет? Я имею в виду, если за неделю не поймали ни одного дезертира?
— Если дезертира нет, его всегда можно придумать…
Фенрир не сразу понял.
— Придумать?
— Да. Мне это не по душе, но Берга не смущает.
— Вы хотите сказать… что тогда расстреливают невиновного… для острастки?
— Я же тебе сказал, мне это не по душе, — повторил Герольф. — Я предоставляю все Бергу. Но это так. Это называется «государственные соображения». Позже ты поймешь необходимость подобных мер. Это жестокое испытание, очень тяжелое, но чтобы подняться на самый верх, надо показать себя способным и на такое. Тут требуется не столько жестокость, сколько мужество, можешь мне поверить. Во всяком случае, твердость характера. Быть жертвой несправедливости, разумеется, несладко, но, в конечном счете, с этим жить можно. Тогда как сознательно совершать несправедливость — это страшное бремя. Что касается меня, то мое самое горячее желание — карать только настоящих дезертиров. Потому что это они, они виноваты в этой несправедливости. Вот почему мне нужна твоя помощь.
