Я вспомнила, как Тони сравнил чувства Маргарет и Мартина с чувствами Эдуарда VIII и Уоллис Симпсон. Конечно, он имел в виду несколько иное, но я подумала о том, что ситуация, в которой оказались эти две пары, до странности похожа. Мартину приходится делать тот же выбор, что и Эдуарду. То есть, конечно, наоборот: перед Эдуардом встал тот же выбор, что и перед Мартином. Корона или любимая женщина. Эдуард выбрал Уоллис и прожил со своей любимой тридцать пять лет — до самой своей смерти. А Мартин и Маргарет больше никогда не увиделись…
А еще я подумала, что Мартин словно предвидел будущее. Через одиннадцать лет, незадолго до смерти своего отца, он — вместе со сводным братом Карлом — станет одним из двух маркграфов Баден-Пфорцхайма, вновь разделенного надвое. Но всего на четыре месяца. В январе 1553 года Бернхард IV скоропостижно скончается, причина его смерти так и останется неизвестной[1]. Карл II перенесет столицу из Пфорцхайма в Дурлах и посвятит свое правление повсеместному насаждению лютеранства. Спустя четырнадцать лет правительницей Баден-Дурлаха, точнее, регентом при малолетних сыновьях, станет его вдова Анна Фельденцская. Достигнув совершеннолетия, сыновья Эрнст-Фридрих, Якоб и Георг-Фридрих снова поделят маркграфство, причем старший умудрится продать четыре округа своего надела Вюртембергу. И только в конце XVIII века все баденские земли снова объединятся в одно государство.
Рано утром двадцать третьего октября Мартин отправился в Стэмфорд в сопровождении Билла и худосочного лопоухого Джейкоба — одного из слуг барона. Повозка, которую где-то раздобыл Гейден, была ужасна. Даже еще хуже, чем колымага Хьюго. Фактически это была обычная крестьянская телега с приделанными деревянными стенками и крышей. Сиденья сняли, вместо них на дно набросали сена, которое прикрыли ковром, чтобы Мартин мог путешествовать лежа. Билл и Джейкоб устроились на козлах.
Накануне весь день лил дождь, лошади с трудом тащили повозку по лужам и липкой грязи. В ничем не закрытые оконные проемы задувал ледяной ветер. Трясло так, что Мартина укачало, не успели они еще выбраться из Лондона. Распрощавшись с завтраком прямо через окно, он выглянул и с сомнением посмотрел на свою лошадь, которая понуро плелась за повозкой на поводу.
Нет, ехать верхом по такой погоде, в сырости и на ветру, означало наверняка заболеть снова. Под крышей он хотя бы не мок под дождем. Вздохнув безнадежно, Мартин подгреб сено, чтобы можно было сидеть — так укачивало меньше.
Путешествие это показалось мне бесконечным. Вместо обычных двух дней оно заняло все четыре. На ночлег останавливались на каких-то захудалых постоялых дворах, где не было комнат. Одно огромное общее помещение, вдоль стен которого путники раскладывали свои тюфяки.
Одеяло из кусачей серой шерсти напомнило половички, которые баба Клава ткала в чулане на древнем ткацком станке. Грубую толстую пряжу она красила в яркие цвета, получалось очень даже весело. Половики оптом покупала соседка, ездившая в ближайший городок торговать на рынке, — хоть какая-то прибавка к грошовой пенсии.
Единственным достоинством таких ночлежек являлось то, что там было относительно тепло. Зато невероятное количество всевозможных насекомых, от блох до клопов. Я вспомнила, как мучилась от блошиных укусов Маргарет с ее нежной чувствительной кожей. Мартину это было нипочем, он лишь рассеянно почесывался.
По ночам он почти не спал, зато днем дремал в повозке. Меня это вполне устраивало, так я была избавлена от необходимости любоваться пейзажем, который наводил такую тоску, что хотелось выть. Абсурдность ситуации на фоне грязных голых полей и облетающих лесов казалась просто чудовищной. Да она и была такой, что уж там. Чудовищной и до конца не постижимой.
Впрочем, то, что я слышала, было не менее тоскливым. Монотонное чавканье копыт и колес по грязи, скрип осей, завывание ветра, заглушаемая этим гулом и поэтому почти неразличимая беседа слуг. Сено пахло прелью, ковер — псиной, Мартин — неопрятным мужчиной. Да ладно, козлом от него воняло, самым настоящим. Во рту прочно поселился кислый привкус рвоты, усугубляемый снадобьем доктора де Бренна, которое надлежало пить по глотку каждые несколько часов. Тело ломило, голова кружилась, никак не желающий проходить кашель раздирал грудь и горло. В общем, все мои (да, именно мои!) чувства пребывали в настоящем аду.
«Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой — он трудный самый!» — пела я себе. Хотя бой был далеко не последний. Фактически он еще даже и не начинался. Что до следующей строчки песни…
Как-то мы с Люськой заговорили о ностальгии. Она сказала, что скучает, но не по месту, а по времени. Не по настоящему Петербургу, а по Ленинграду нашего раннего детства. Пока был жив дед-генерал, их семья жила более чем прилично. И дело даже не в деньгах. Просто это было спокойствие, стабильность, уверенность в завтрашнем дне. Яркое, счастливое время…
Но в девяностые все полетело под откос. «Бандитский Петербург» проехался по ним асфальтовым катком. Сначала отец-предприниматель пошел в гору, но после того как его расстреляли на парковке перед офисом, матери пришлось продать все нажитое, чтобы расплатиться с долгами. Они жили на одну ее крохотную зарплату учительницы географии, втроем в крохотной однушке — мать, Люська и ее старшая сестра Наташа. Не удивительно, что Люськиной голубой мечтой было уехать за тридевять земель. Особенно когда Наташа вышла замуж, пусть за немолодого и не слишком привлекательного, но иностранца.
А я… Я, пожалуй, не успела как следует соскучиться. Слишком насыщенными были те полгода, которые я прожила в Лондоне. Свадьба, беременность, новый дом, все новое — не до ностальгии. Кроме того я не стала продавать квартиру. Деньги от ее сдачи в аренду исправно капали на мой счет, и я в любой момент могла купить билет и вернуться. Хоть на время, хоть насовсем — но я, разумеется, надеялась, что причин для возвращения насовсем у меня не будет.
Однако сейчас, когда я — в теле моего дальнего предка, да еще мужчины! — тряслась на телеге по бесконечной унылой средневековой Англии, мне так захотелось домой, что на глаза навернулись слезы. Мысленные, конечно, у меня здесь даже слез своих не было. Я отчетливо увидела свою улицу, свой двор. А еще — крохотный домик бабы Клавы с резным крылечком. Эх, и дома-то этого уже нет, как и самой бабы Клавы… Попаду ли я вообще когда-нибудь в Россию, в Питер?
В Стэмфорде мы оказались, как всегда, внезапно. Вот только что было чистое поле — и вдруг уже улицы. Мартин приказал ехать к вдове Бигль, но комната оказалась занята. Впрочем, она согласилась взять на постой коней и повозку.
— Если вас это устроит, мастер, я могу вам предложить свою комнату, — с сомнением сказал Билл. — Матушке лишняя копейка не помешает, а я поживу до возвращения в Лондон в чулане. Вместе с Джейкобом.
— Ну, если матушка не будет возражать, — рассеянно кивнул Мартин. — Мне все равно. Я тут, думаю, надолго не задержусь. Может, даже обратно в Лондон вместе поедем.
Дом Билла выглядел самым маленьким и бедным на всей улице, но внутри было чисто и даже уютно. Удивительно, но в таком крохотном домике оказалось целых пять комнат: общая, спальня матери, две для дочерей и одна для сына. Правда, в каждой помещался самый минимум мебели, но это было уже неважно.
