23.8.40
В три утра сигнал воздушной тревоги. Встал, посмотрел на часы, почувствовал, что и шага ступить не могу, и снова быстро заснул. Говорят об изменениях в системе оповещения, и это-таки придется сделать, если только власти не хотят, чтобы каждый сигнал воздушной тревоги стоил тысяч фунтов стерлингов за счет зря потерянного времени, недосыпа, и т. д. То, что сейчас сирена воет повсюду, в то время как некие самолеты атакуют какой-то один район, означает не только, что людей зря будят или отрывают от работы, это еще и заставляет их думать, что воздушная тревога не только в данном случае, но и всегда будет тревогой ложной, что, разумеется, опасно.
Получил, не прошло и двух с половиной месяцев, форму Национальной гвардии.
Вчера вечером – выступление генерала…[171], под командой которого служат около четверти миллиона человек. Начал с того, что в армии уже сорок один год. Воевал во Фландрии, про Лимож, где не отличился, конечно, умолчал. Рассуждая о Национальной гвардии как статической линии обороны, пренебрежительно и с видимым нажимом заметил, что не усматривает особого смысла в наших маскировочных упражнениях – нечего, мол, «ползать туда-сюда на животе», – явно выпад против тренировочного лагеря в Остерли-парке. Ваше дело, заявил он, – умирать на своем посту. Много разглагольствовал также о штыковом бое и намекнул на то, что в Гвардии скоро введут звания, порядок приветствий и т. д. Эти старые полковники, столь очевидно тупые и одряхлевшие, столь никчемные всем, что не требует физической доблести, жалки сами по себе, и им можно даже посочувствовать, коли бы они камнем не висели у нас на шее. Поведение слушателей на этих, по идее, духоподъемных беседах – столь явно стремящихся выглядеть бодрыми, готовых аплодировать и смеяться любым шуткам и в то же время смутно ощущающих, что что-то здесь не так, – это поведение всегда внушает мне жалость. Право, подошло время кому-нибудь взбежать на трибуну и сказать во весь голос, что всех нас томят без толка, что войну мы проигрываем, известно благодаря кому, и что всем нам пора встать на ноги и засунуть этих престарелых полковников в мусорный ящик. Видя, как люди слушают эти дурацкие речи, я всегда вспоминаю фрагмент из Записных книжек Сэмюэля Батлера, где говорится о теленке, которого он однажды увидел поедающим навоз[172]. Судя по виду, теленок никак не мог решить, нравится ему эта пища или нет, и что ему нужно, так это какая-нибудь видавшая виды корова, которая бы хорошенько боднула его, после чего он бы на всю жизнь запомнил, что навоз для еды не годится.
Задумался вчера, как Россия обойдется без Троцкого. Да и как вообще коммунисты во всем мире обойдутся. Наверное, придется искать ему замену.
26.08.40 (Гринвич)
Насколько я понимаю, авианалет 24 июля стал первой по-настоящему серьезной атакой на Лондон, то есть первой, когда я слышал грохот падающих бомб. Мы стояли и следили за происходящим у подъезда, когда несколько бомб упало на доки Ист-Индской компании. В воскресных газетах об этом ни слова, из чего следует, что власти умалчивают об ударах по важным объектам… Раздался громкий взрыв, но особой тревоги мы не испытали, как не возникло впечатления, что земля дрожит, стало быть, бомбы были явно не самого крупного калибра. Помню, когда я лежал в госпитале в Монфлорите, две большие бомбы упали рядом с Уэской. От оглушительного грохота первой, а разорвалась она в добрых четырех километрах от госпиталя, затряслись стены домов, и все мы в страхе бросились по своим койкам. Наверное, вес той бомбы был 2000 фунтов[173], а тех, что упали на доки, – 500.
Похоже, что очень скоро придется что-то делать с локализацией сигналов воздушной тревоги. Пока же миллионы жителей поднимают с постели или отрывают от работы всякий раз, как в небе над Лондоном, неважно, где именно, появляется вражеский самолет.
29.8.40
За последние три ночи общая продолжительность действия сигналов воздушной тревоги составила 16–18 часов… Кажется совершенно очевидным, что эти ночные налеты преследуют в основном цели устрашения, и, пока мы исходим из того, что при первом же звуке сирены все должны бросаться в бомбоубежище, Гитлеру остается всего лишь посылать с десяток самолетов зараз, чтобы останавливать работу и лишать людей сна на неопределенное время. Правда, схема эта уже перестает работать… Впервые за последние двадцать лет я становлюсь свидетелем того, как водители автобусов выходят из себя и грубят пассажирам. Например, на днях голос из темноты: «Эй, дамочка, кто тут ведет автобус, вы или я?» Это вернуло меня прямиком к последним дням прошлой войны.
…Мы с Э. почти не обращаем внимания на налеты, и, честно говоря, меня они, похоже, беспокоят разве что потому, что порождают немалый хаос или что-то ему подобное. Но нынче утром, когда я, вернувшись с дежурства, прилег, как обычно, вздремнуть часа на два, мне приснился тревожный сон: рядом со мной падают бомбы, и мне страшно так, что поджилки трясутся. Такие сны мне снились в Испании, под конец войны: я лежу, ничем не защищенный, на поросшем травой речном берегу, а вокруг рвутся снаряды.
31.8.40
Сигналы воздушной тревоги, звучащие пять-шесть раз в двадцать четыре часа, начинают сильно надоедать. Все чаще раздаются голоса, что на них вообще не стоит обращать внимания, кроме тех случаев, когда речь идет о действительно мощном налете, да еще именно в твоем районе города. Публика, прогуливающаяся по дорожкам Риджент-парка, по моим наблюдениям, и впрямь едва замечает сигналы тревоги… Вчера вечером, уже ложась спать, мы услышали довольно сильный взрыв. А посреди ночи были разбужены оглушительным грохотом от бомбы, разорвавшейся, говорят, в районе Майда Вале[174]. Мы с Э. просто отметили про себя, что шума на сей раз больше, чем обычно, и снова закрыли глаза. Засыпая и смутно слыша нечто похожее на огонь противовоздушных батарей, я словно вернулся в Испанию, в один из тех дней войны, когда у тебя есть мягкая подстилка для сна, ноги сухие, впереди несколько часов отдыха, а где-то далеко стрекочут пулеметы, и звук очередей действует как снотворное – как раз потому, что стреляют далеко.
