Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
– Уезжай, мой дорогой.
Он всё же достал конверт, аккуратно приставил к стакану на тумбочке.
Говорили они в тот последний день мало, но о главном. Сергей РобЕртович принёс очень грустную новость: умер Женька, оптовик, физик-ядерщик, корифей книжных продаж, прохиндей-прощелыга, насмешливо и нежно влюблённый в Надежду последние лет восемь. Умер от сердечного приступа, доложил Серёга, никакого криминала: стоял на остановке трамвая, качнулся, успел присесть на лавочку, откинулся к спинке и сидел так, мёртвый, до поздней ночи, пока его какой-то мент не окликнул.
– Мать, Валентина Осиповна, – он ведь с матерью жил, ты знаешь? – три дня искала его по больницам, а нашла в морге, такие дела…
Такие дела…
Когда Серёга ушёл, Надежда вынула лист его письма, развернула и прочитала: «Душа моя!..» – но дальше читать не могла, сложила и спрятала. Во-первых, устала, во‑вторых, знала, что в том письме. Долго смотрела в окно, вспоминая другой давний снег, творожный склон оврага… как мчалась она на лыжах в красной шапочке, сквозь колючие заросли метели, мчалась в его беду, как стучала в дверь кулаком, и как забилось сердце, когда он открыл и заплакал. И как переступила она порог, и они бросились друг к другу, прикипели щеками, лбами – не разлепить!
И не разлепились…
Метель бушевала за окнами больничной палаты, старая метель сплетала колючие косы в верёвки, в канаты неразрывные, в пожизненные вериги.
«Если до старости доживу, – подумала, – прочитаю Серёгино письмо – порадуюсь».
Выписавшись из больницы, Надежда позвонила Валентине Осиповне – выразить соболезнование. Та очень её звонку обрадовалась, с ходу горячо всхлипнула, обе они поплакали в трубку. И старушка-мама разговорилась.
– Он ведь, знаете, Надюша, стоял перед большими переменами в жизни, – доверчиво сказала она. – Самое большое издательство на Урале – из самых крупных в стране, забыла я, как называется, предложило ему стать их представителем в Москве. И Женя воспарил, перестал пить, твердил, что похудеет, станет ходить в спортивный зал… Но вот это происшествие с вами, Надя, прямо подкосило его, он ведь к вам с такой душой всегда, с такой душой… – она опять захлюпала, засморкалась. – Главное, в тот вечер, когда вы… когда вас… ну, когда это несчастье с вами стряслось… он ведь вам звонил, всю ночь звонил – помните, он всегда так волновался, что вы одна по улицам мотаетесь. Говорил: «Мама, эта девушка – абсолютно бесстрашная дура!» И в тот день, как всегда, позвонил. И звонил, и звонил… Потом лёг, и среди ночи – я проснулась даже – он с кем-то говорил по телефону, так яростно, знаете, он так рычал, так стонал! А на следующий день должен был ехать на какую-то важную встречу, и – не доехал.
Они уже попрощались, пожелали друг другу всего-всего, главное – здоровья! – произнесли каждая все положенные формулы, чтобы никогда больше друг друга не услышать, но вдруг Валентина Осиповна замялась, проговорила:
– Надюша, я вот что хотела спросить, что меня мучает. Может, вы знаете и просветите меня. В то последнее утро, уходя из дому, Женя так мрачен был, сам не свой, совершенно убитый, разговаривать даже не хотел, не мог, одну только фразу сказал, и с такой болью: «Мама, если б ты только знала, что я натворил!» Повернулся и вышел. Вот это меня мучает! Может, вам что-то известно? Что он натворил, мой бедный одинокий мальчик? Мне бы легче стало, если б я знала…
Надежда молчала… Молчала, не в силах произнести ни слова.
– Нет, – сказала наконец. – Я… ничего об этом не знаю, Валентина Осиповна.
* * *
А через месяц убили Марьяшу.
К Надежде и её бедам это убийство отношения не имело. Но не потому она резко пресекала попытки общих знакомых рассказать подноготную о «всех его махинациях». Едва кто-то начинал излагать очередную версию о том, как, продав чужие акции, Марьяша собирался «слинять с семьёй за границу», она немедленно эту повесть обрывала. Просто помнила всю жизнь его насмешливую улыбку и это: «Мама научила, что чужое брать нельзя», и его бесшабашные шуточки, лёгкую походку, которая не изменилась даже на скользком льду крутых финансовых виражей.
Когда с руки сняли гипс, она обстоятельно, не торопясь, следуя официальным российским законам, закрыла фирму и отпустила людей, выдав чуть ли не последние свои деньги в качестве компенсаций, отпусков и бог знает чего ещё. Просто собрала всех в офисе, достала толстую пачку всех своих накоплений и села отсчитывать на краю стола равные кучки. Девочки – два редактора и корректор Оля – плакали. Долю Веруни, своего могучего бухгалтера, сама отвезла в Люберцы, вместе с бутылкой водки, ибо, услышав о новости, та запила: «Организм стоит!» – доложила Надежде по телефону гнусавым заплаканным голосом.
Последним она отпустила шофёра и грузчика Мишу, и сразу пошла учиться на курсы вождения автомобиля. Сдала блестяще, с первого раза, экзаменатор даже похлопал в мягкие ладони, ибо придраться было не к чему. «Я ж пловчиха, – объяснила она ему весело, – координация движений, то-сё…» Но машину покупать пока не стала: и денег не было, и тесное пространство автомобиля слишком напоминало её последнее приключение.
А Лёшика до весны оставила в деревне у бабки. Она была ещё слаба – даже не физически, а как-то… нутром, духом слаба. Будто сырым соломенным огнём ей выжгло не волосы, не кожу, а что-то важное внутри и вокруг сиротливой души, и сейчас там зияла, не зарастая ничем, гулкая пустошь.
Но к концу апреля выпала целая неделя удивительно ласкового тепла. По утрам за окном надрывались, кто кого переорёт, звонкие птичьи голоса; высох асфальт, и деревья во дворе покрылись той струящейся атласно-зелёной дымкой, которая и сообщает заинтересованным особам, что пришла настоящая весна. Надежда сняла наконец берет, потому что сквозь обожжённую кожу головы стали пробиваться волосы, и как бывает с травой после пожара, пошли ровно, густо, дружно, так что какое-то время, пока не стали длинными, она ходила с очаровательной копной Гекльберри Финна.
А в конце мая, не предупредив своих деревенских, поехала за Лёшиком.
Вышла на станции и, как однажды в детстве, сама-одна пошла по цветущей лесной колее – разве что сушёной рыбины под мышкой не хватало.
Лес был полон оживлённой солнечной жизни: чёрно-рыжие тени в глубине соснового бора взрывались брызгами ослепительного солнца; справа тянулось засеянное поле с двумя островками тонких берёз: изумрудные облака их новёхонькой нежной листвы невесомо плыли над белоснежными стволами. Смолистый сосновый дух витал над полянами, тропинками, игольчато-розовыми косогорами, смешиваясь с более тонкими и сухими запахами трав, с терпким духом полыни. Всюду порхала, летала, гудела и жужжала, шебуршилась в траве и вдоль тропинок, перекликаясь тысячью лесных голосов, бесконечная возрождённая жизнь.
Надежда вдруг остановилась, будто кто коснулся её ласковой рукой, и, закрыв глаза, мгновенно отдалась тёплым оранжевым волнам пойманного в заглазье лесного света. Он накатил, этот свет, завибрировал в каждой клеточке тела. Отчаянная, пронзительная жажда быть вдруг захлестнула её, пронеслась внутри лихим сквознячком, сладкой истомой, проникнув до самой скрытной, самой тёмной глубины её тела…
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 88
