Какой еще мистер Шонбек? Ни разу не был на паре у Шонбека.
— Ну, я болел. Болен был.
— Больны? — спрашивает Мазур и огорчается еще больше.
— Ну да, болен.
— Так-так.
Наступает неприятная тишина. От запаха трубки Мазура подступает тошнота. Желание уйти невыносимо. К тому же меня бесит, что Мазур говорит с легким британским акцентом, хоть он и не из Англии.
— Стоит ли говорить, мистер Бэйтмен, э-э, Шон, что ваша ситуация, скажем так, довольно… нестабильная?
— Нестабильная, да, ну, э-э…
— Что мы предпримем по этому поводу? — спрашивает он.
— Я все утрясу.
— Да? — вздыхает он.
— Да. И не сомневайтесь.
— Ну ладно, ладно. — Мазур выглядит озадаченным, но, произнося это, улыбается.
— О’кей? — Я поднимаюсь.
— Я не против, — говорит Мазур.
— Ну, до встречи? — спрашиваю я.
— Ну, я бы не против, — смеется Мазур.
Я тоже смеюсь, открываю дверь, оглядываюсь на Мазура, который прямо лопается от смеха, еле сдерживается, закрываю дверь и уже планирую свой передоз.
У меня в комнате Беба — девушка Бертрана. Она сидит на матрасе под черной доской во всю стену, которая досталась нам вместе с комнатой, на коленях у нее вырезанная тыква, вокруг валяются старые номера «Дитейлз». Беба на втором курсе, она страдает булимией и читала «Эди» с тех пор, как оказалась здесь в прошлом сентябре. Телефон Бертрана у нее на плече, скрытый обесцвеченными перекисью волосами до плеч. Она прикуривает и вяло машет мне, когда я прохожу через прорезь в парашюте. Я присаживаюсь на свою кровать, закрыв лицо руками, в комнате слышна только Беба:
— Да, я думала, можно ли взять завтра, скажем, где-то в полтретьего?
Порванный галстук все так же свисает с крюка, и я дотягиваюсь, срываю его и швыряю об стену. Начинаю рыться по комнате. Найквил кончился, либриум и ксанакс тоже. Нахожу бутылочку актифеда, высыпаю содержимое в потные ладони. Все двадцать штук. Оглядываю комнату, чтобы принять их с чем-нибудь. Слышу, как Беба вешает трубку, затем раздаются Sio-uxsie and the Banshees.
— Беба, у Берта там ничего попить нету? — взываю я.
— Дай посмотреть.
Слышу, как она убавляет звук, через что-то переступает. Затем в прорезь парашюта просовывается рука, протягивая мне пиво.
— Спасибо. — Я беру пиво.
— У Алонсо еще есть кокаин? — спрашивает она.
— Нет. Алонсо поехал в город на выходные, — говорю я ей.
— О господи, — стонет она.
Думаю, стоит ли оставлять записку. Типа объясняющую, почему я это делаю, зачем глотаю весь этот ак-тифед. Звонит телефон. Беба подходит. Я ложусь, приняв пять. Пью пиво. «Грольш» — что за мудак. Беба ставит другую кассету, The Cure. Я принимаю еще три таблетки. Беба говорит:
— Да, я передам ему, что звонил Жан-Жак. Верно, да дa, да, да дa.
Начинаю засыпать, хохоча, — я что, действительно пытаюсь передознуться актифедом? Слышу, как Бертран со смехом открывает дверь:
— Я вернулся. Я поплыл.;.
Но в какой-то момент после девяти меня будит Норрис. Я не умер, только живот болит. Я под одеялом, но все еще в одежде. В комнате темно.
— Ты ужин проспал, — говорит Норрис.
— Проспал. — Пытаюсь сесть.
— Проспал.
— Что я пропустил? — Пробую отклеить язык от нёба, очень сухого и черствого.
— Лесбийский махач. Конкурс по вырезанию тыкв. Весельчак Свинтус проблевался, — пожимает плечами Норрис.
— О чувак, я так устал. — Я снова пытаюсь присесть.
Норрис стоит на пороге и щелкает светом. Он подходит к кровати:
— У тебя тут актифед повсюду, — и тычет пальцем.
Я поднимаю таблетку, отбрасываю ее в сторону.
— Да. Есть такое.
— Что ты хотел сделать? Передознуться актифедом? — смеется он, нагибаясь.
— Не говори никому, — говорю я, поднимаясь. — Мне нужно в душ.
— Только между нами, — говорит он, присаживаясь.
— Где все? — спрашиваю я, снимая одежду.
— В Уиндеме. Хеллоуина-вечерина. Твой сосед вырядился метаквалоном.
Норрис подбирает номер «Фейс», который почему-то валяется на моей стороне. Он пролистывает журнал с нарочито скучающим видом.
— Либо так, либо пончиком. Не разберешь.
— Пойду в душ, — говорю я ему. Хватаю халат. Норрис берет пастилу в шоколаде.
— Можно угоститься?
— Нет, не открывай. — Выхожу из ступора. — Это для Лорен.
— Успокойся, Бэйтмен.
— Они для Лорен. — Я устремляюсь к двери.
— Расслабься! — орет он.
Я отправляюсь в ванную, голова кружится, стараюсь идти по коридору прямо. Вхожу в кабинку, сбрасываю халат, облокачиваюсь о стену, прежде чем включить душ, думаю, что меня вырубает. Трясу головой: ощущение проходит, я включаю воду. Меня обдает слабой струей, и я пытаюсь увеличить напор, но едва теплая вода скупо сочится из ржавой головки душа.
Сидя на полу в душе, я замечаю бертрановский «жиллет», в углу рядом с тюбиком крема для бритья «Клиник». Беру бритву за серебристую рукоятку и долго на нее пялюсь. Провожу по запястью. Переворачиваю руку ладонью кверху и медленно провожу бритвой снизу вверх по руке — лезвие цепляет волоски. Убираю бритву и смываю волосы. Снова подношу ее к руке — на этот раз лезвием к запястью, крепко прижимаю, стараясь разрезать кожу. Но она не режется. Нажимаю еще сильнее, но остаются лишь красные следы. Пробую другое запястье, жму изо всех сил, едва не рыча от усилий, чуть теплая вода брызгает в глаза. Лезвие слишком тупое. Я слабо прижимаю его к запястью еще раз.
Сквозь шум льющейся воды я слышу, как Норрис кричит:
— Шон, ты сколько еще будешь? Неуклюже поднимаюсь, облокачиваясь о стену.
— Пару минут.
Бритва падает на пол, громко брякая.
— Слушай, я тогда на вечеринке, о’кей?
— Да. О’кей.
— Подтягивайся.
Интересно, будет ли там Лорен. Я представляю, как вхожу в общую комнату в Уиндеме, наши глаза встречаются, на ее лице сожаление и грусть, она подходит ко мне. Мы обнимаемся посреди переполненной комнаты, и все, поприветствовав нас, снова принимаются танцевать. А мы всё стоим, держа друг друга в объятиях.
— Да. О’кей, я подойду.
В ванной уже пар, не из-за того, что вода горячая, а потому, что в общежитии такой холод.
— Встретимся там. — Норрис уходит.
Я пялюсь на свои запястья, потом трогаю бледнеющий засос на шее.
