Если она захочет выйти замуж, то пусть выдадут ее за человека, достойного нас. В добавление к полученному ею ранее выдать ей из наследства талант серебра и троих прислужниц, каких выберет, а рабыню и раба Пиррея оставить за ней. Если она предпочтет жить в Халкиде, то предоставить ей гостиное помещение возле сада; если в Стагире, то отцовский дом; и какой бы дом она ни выбрала, душеприказчикам обставить его утварью, какою они сочтут за лучшее и для Герпиллиды удобнейшее.
Интересно, долго ли умоляла Аристотеля мать его единственного родного сына не поручать обустройство ее будущего жилища полководцам и философам?
Распоряжения, касающиеся рабов, хотя и не были беспрецедентными для состоятельного домохозяина IV столетия до н. э., все же свидетельствуют о теплоте взаимоотношений. После кончины Аристотеля всех рабов надлежало освободить немедленно или в определенный указанный срок (например, после замужества Пифиады). Некоторым к тому же завещалась значительная денежная сумма. Отдельным пунктом следует указание не продавать никого из прислуги в другой дом (где рабы могут попасть к жестокому хозяину): «Никого из мальчиков, мне служивших, не продавать, но всех содержать, а как придут в возраст, то отпустить на волю, если заслужат».
Как и всех древних греков, Аристотеля интересовала возможность достичь своеобразного бессмертия, оставив след, который будет заметен и последующим поколениям. Самый очевидный след – это дети и внуки, носители наших генов и продолжатели рода. Со времен Гомера поэты с гордостью говорили о бессмертии, которое обретают воспетые ими подвиги или даже злоключения, и о том, что благодаря их искусству слава о герое будет жить в веках. Располагающие достаточными средствами увековечивали себя и своих близких в скульптурных и живописных портретах, заказывали надгробия, строили склепы и воздвигали мавзолеи. Философы (в первую очередь Платон) приравнивали рождение идеи к рождению ребенка, поскольку ценные идеи надолго переживают своих «отцов», продолжая влиять на умы и мир после их смерти.
Аристотеля завораживало разнообразие ухищрений, придуманных человечеством, чтобы обойти биологическую смерть. И хотя сам он не верил в жизнь сознания после гибели физического тела, он старался не посягать на инстинктивную потребность людей в обрядах, которые связывают их с усопшими родными и любимыми. Утверждать, что узы дружбы, пронизывающие все древнегреческое общество, полностью распадаются после смерти, было бы, как признавал сам Аристотель, вредно (или, если буквально, «недружелюбно», aphilon). Он написал оду в честь своего умершего друга Гермия, правителя Ассоса, давшего ему приют в зрелые годы. Своему самому надежному другу и ученику Теофрасту он передал руководство Ликеем и покинул этот мир, зная, что у его научных открытий и идей будут десятки продолжателей в лице молодых философов. Но вместе с тем ему удалось добавить к известному арсеналу средств борьбы с забвением и тленом еще один полезный инструмент – систематическое совершенствование способности к сознательному воспоминанию.
Умершие живут в памяти тех, кто их любил и с кем они соприкасались. Методично и дисциплинированно работая с воспоминаниями, последователь Аристотеля сумеет справиться и с собственным старением, и с потерей близких и любимых. Аристотель первым из известных нам мыслителей проводит грань между памятью и произвольным припоминанием, осознавая всю важность последнего: из всех живых существ один лишь человек способен намеренно извлекать из недр памяти хранящиеся там сведения. Сократ, пропагандировавший теорию перерождения, выдвинул идею, что познание – это припоминание усвоенного нами в прошлой жизни. Однако Аристотелю было не до умозрительных рассуждений о том, что наша душа уже рождалась в давние эпохи в другом теле. Его интересовало, какие природные задатки для развития имеются у нашего действительного разума и как способствует его созреванию индивидуальный жизненный опыт вкупе с тренировкой памяти и воображения.
Исследованию этой поразительной человеческой способности Аристотель посвятил целый трактат «О памяти и припоминании». Читать его крайне увлекательно – в силу интимности изложения, позволяющей проникнуть в ход мыслей философа. Как и любого из нас, его раздражают навязчивые мелодии и поговорки, которые «упрямо вертятся в голове». Даже если попытаться «отвлечься и не поддаваться, мы снова и снова ловим себя на том, что все равно напеваем или повторяем знакомое и неотвязное». Ему прекрасно известна способность психики блокировать или подавлять воспоминания, а также принимать мнимые за истинные (то, что сейчас называется синдромом восстановленной памяти): «В нашей памяти, очевидно, может храниться не то, что мы припоминаем сейчас, а то, что мы когда-то видели или испытали». Возможно, и у самого Аристотеля в какой-то момент всплывали в памяти переживания, связанные с позабытой на долгие годы детской травмой. Он старается отследить и описать в мельчайших подробностях, как происходит созерцание мысленных картин, рождающихся в его сознании. Мысленные картины – это либо нечто гипотетическое и воображаемое, либо прогноз дальнейшего развития событий, либо случайное или намеренно вызванное воспоминание из прошлого: «без мысленного образа невозможны даже раздумья».
О воображении Аристотель высказывается наиболее обстоятельно в другой своей работе – «О душе». А здесь, в трактате «О памяти и припоминании», для него важнее всего огромная разница между случайным воспоминанием (хотя и оно может быть ценно) и намеренным извлечением из памяти. Запоминать способны и другие животные помимо человека – Аристотель наблюдал, как они учатся за счет повторения на практике: собака, например, помнит, куда идти на прогулке, потому что уже ходила здесь раньше. Однако она не в состоянии предаться целенаправленным воспоминаниям – как ей жилось щенком, где они с хозяином путешествовали прошлым летом, как выглядела ее мать.
Несмотря на всю серьезность аристотелевских рассуждений, я не могу удержаться от улыбки, читая о разнице между произвольным припоминанием и случайным: «Обладать хорошей памятью – это не то же самое, что уметь вспоминать. Вообще говоря, наилучшей памятью могут похвастаться тугодумы, тогда как припоминание легче дается остроумцам и тем, кто схватывает на лету». Способности вспоминать можно развить. Но отмеченная Аристотелем цепкость памяти у «тугодумов» наводит на подозрения, что древнегреческие «рассеянные ученые», как и многие современные профессора, чьи мысли обычно заняты теми или иными высокими материями, тоже с трудом запоминали списки покупок и прочие бытовые мелочи.
Память и припоминание соотносятся с чувствами по-разному. Память, как указывает Аристотель, привязана к физическим ощущениям. Марсель Пруст в первом романе из цикла «В поисках утраченного времени» (1913–1922) ввел термин «непроизвольная память», рассказывая о том, как размоченное в чае печенье «мадлен» пробудило поток воспоминаний о детстве, потому что таким же печеньем его угощала тетушка. Однако за два с лишним тысячелетия до Пруста Аристотель уже четко разграничивал «пробужденные», непроизвольные воспоминания, вызванные чувственными ощущениями (mneme), и сведения о прошлом, которые мы извлекаем намеренно, «произвольным» припоминанием (anamnesis). Второе – способность исключительно человеческая. Это сознательная работа нашего разума, а не бессознательное воздействие ощущений.
