Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Думая об этом, почувствовала себя ужасно несчастной из-за того, что уехала из дома, – как будто всей моей жизни пришел конец – всему, о чем я мечтала на палубе того корабля, когда находилась рядом с поэтом и со своим отцом, – мне казалось, что я буду изучать живопись в Шантиникетане, что в моей жизни не будет той безысходности, от которой я задыхалась дома, – идиотка, идиотка. Наивная. Я все разрушила. Теперь я никогда не смогу вернуться, двери захлопнулись навсегда, и я не знаю, приведет ли этот крах хоть к чему-то хорошему. Кажется, будто стою перед огромной чернеющей пастью вулкана и вот-вот в него упаду, не ведая, что ждет меня на дне.
В поезде со мной случился приступ бурных рыданий и жуткой мигрени. От боли глаза были готовы выскочить из орбит. Со страхом и горечью думала о крохе Мышкине, одном-одинешеньке. Чем он занят точно в эту минуту? Надо написать ему, но не могу себя заставить. Пока не могу. Когда подуспокоюсь. Он, наверное, не знает… станет ли мне когда-нибудь спокойней на душе? Лежала, повернувшись спиной к ВШ и Б, и плакала, пока сердце мое не разбилось. Две ночи подряд мне снился один страшный сон, просто ужасный. Даже после пробуждения перед глазами продолжала стоять картинка: человеческий зародыш, похожий на только что родившегося Мышкина. Весь в крови, мертвый, припухшие глазки закрыты. Ах, Лиз. Больше из сна я ничего не помнила, но просыпалась с чувством мучительной тошноты. Вот уж моя мать обрадуется – она всегда была обо мне самого дурного мнения. Случившееся превзойдет все ее ожидания. Она решит, что я изменила своему мужу с другим мужчиной и сбежала. Наплевав на своего ребенка. Есть ли что-нибудь гнуснее женщины, которая не любит своего собственного ребенка?
Мышкин должен был быть здесь со мной. Ему бы так понравилось сидеть у окна. Я все думаю о тех временах, когда он был совсем крошечным и мучился лихорадкой и я ночами напролет омывала его головку над ведром воды. Теперь сижу у окна поезда и смотрю наружу, туда, вовне. Даже когда наступает темнота. Говорю мало. Слушаю других – Берил: «Скажи что-нибудь»; Берил: «Съешь что-нибудь». ВШ: «Жизнь – это картина, и ты только что нанесла первые мазки новой кистью». Мне же слова на язык не идут, боюсь: если заговорю – разревусь. Вот и продолжаю разглядывать пейзаж за окном. Чувствую, что помертвела, точно в камень превратилась от горя и от чудовищного ощущения, что совершила ошибку. Но в течение последующего часа ход моих мыслей меняется, и приходит осознание, что уехать было необходимо, иначе бы я помешалась. На самом деле бы обезумела – до бессвязного лепета и истеричных криков. Не могу передать тебе, как напугана я была в те дни, когда оно было почти неодолимым – чувство, что я соскальзываю за грань. В иные ночи каждая частичка моего тела казалась вымазанной страданием, словно болотной тиной. Хоть я спала на крыше, мне чудилось, что ночую в комнате, где каждое окно, впускавшее воздух и небо, одно за одним захлопывалось, пока я не оставалась совсем одна в темном застенке. Один – всего один раз – я обшарила аптечку свекра, хотела найти таблетки, чтобы покончить с этой мукой. Но видимо, он о чем-то догадывался – старый мудрый филин, – и я нашла только микстуры от кашля и все вроде этого.
У меня бы не получилось попасть на этот поезд, если бы не ты. Если бы ты не дала мне денег – все твои сбережения, разве нет, Лиз? Уверена, так и есть. Одной из худших сторон жизни с НЧ было то, как он вынуждал меня чувствовать вину по поводу любых трат. Деньги на хозяйство отсчитывались в начале каждой недели, а мне лично щедрой рукой выдавалась самая малость на всякие глупые мелочи, которые я могла захотеть: заколку для волос или крем для лица, безделушку, тюбик краски. Я тут недавно диву далась, когда подсчитала, сколько денег сэкономила за последние десять лет – на одних заколках! И надежно припрятала в твоем доме. Вот и еще один повод тебя поблагодарить. Теперь начну зарабатывать сама и первым делом верну тебе твои деньги. Можешь отказываться, говорить, что это подарок, но мне нужно войти в свою новую жизнь без долгов, даже если одалживалась я у тебя, как бы щедро ты ни делилась со мной – деньгами, накидкой, платьями (надену ли я их хоть когда-нибудь? Я не носила платьев с самого детства, только сари!) – без мысли получить что-то взамен, просто желая, чтобы я пошла своим путем, с М или без него. Если бы ты не затолкала меня в тот вагон, не убедила в том, что это мой счастливый случай, у меня бы духу никогда не хватило. Жизнь полна разочарований, мысли скачут то вперед, то назад – мои напоминают мячик для пинг-понга: только мысль отлетела, не успела я и глазом моргнуть, как она уже вернулась, точь-в-точь какая была. Я мучаюсь болью – жестокой болью, которая терзает не только мое тело, но и душу, – до тошноты болит голова, а живот сводит так, словно внутренности завязали сложным тугим узлом, который вовек не развязать. От любой еды меня выворачивает.
Б говорит – причина у меня в голове. Чтобы успокоить, она читает мне вслух китайские стихи в переводе Артура Уэйли, но мне кажется – от этого делается только хуже. Услышу, как еще один потерявшийся китайчонок из IV века до н. э. плачет по родному дому – клянусь, выброшусь в море при первой же возможности. Ее драматизм меня пугает – немного. Однажды утром я проснулась, а она тихонько сидит в ногах моей койки и смотрит на меня. Просто смотрит. Когда я открыла глаза, она сжала мою лодыжку и сказала: «Ну вот. Видишь, легчает. Улыбаешься». Она зовет меня своей «солнечной птичкой»[87]. Мол, маленькая, яркая, юркая. «Пей нектара вволю, – говорит она, – жизнь дважды не дается».
Чувствую себя не на своем месте. Они к своим жизням вернутся. А я?
Ох, Лиз, больше писать не могу. Потом.
Со всей любовью, Гая
(Все еще из поезда, 11–12 июля)
Дорогая Лиз!
Я стараюсь участвовать в разговорах, улыбаться и поменьше раздражать В и Б. Делаю наброски прямо в поезде. Сильно трясет и качает, но я все равно рисую: лица людей, станции, где мы останавливаемся. Деревья и пригорки. Изгибы долины Чамбал. Это помогает мне отвлечься. Мои руки прямо летают по бумаге. Кажется, прошло так много времени с тех пор, как я могла рисовать, а не заниматься выполнением своих обязанностей. Тебе повезло, что ты не замужем, Лиз, как часто я завидовала твоей свободе! Чувствовала, что угодила в ловушку – навечно, – искренне думала, что за всю свою жизнь не узнаю ничего, кроме страданий. Есть время, по истечении которого двери закрываются, и куда вы тогда идете? Никуда.
Когда ВШ снова появился нежданно-негаданно, мне на какое-то невообразимое мгновение подумалось, что отец послал мне его в качестве ангела-хранителя. Все, по чему изголодалось мое сердце, ум и душа со смерти отца, – не просто найти людей, которые меня понимают, а чтобы ко мне вернулось мое ощущение самой себя. Как если бы все возможности в жизни были скрыты за дверью, которая отворилась снова. Самонадеянно ли с моей стороны пребывать в уверенности, будто у меня есть что-то, чего нет у других? Когда я жила дома, у меня внутри расстилалась пустыня, завывали ветры, выжигая каждую зеленую травинку. Я была не в состоянии написать хоть что-нибудь, что принесло бы мне удовлетворение. Все, что я делаю, каждая мелочь не имеет смысла, когда я не в состоянии выполнять свою работу для своего собственного удовольствия. Так много времени прошло с тех пор, как в каждом закутке моего сознания вспыхивали новые идеи – да уж, кажусь тщеславной, не так ли? Разве ты тоже не живешь в Мунтазире? Разве не сама создаешь свое счастье? Но дело ведь не в доме, в городе или стране, все куда запутаннее. Если бы ты все знала – как бы поступила, если бы обо всем знала?
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
