Из последних сил добежали они до Донца, с первыми полосками алой зари на востоке забились в прибрежные кусты, худо-бедно схоронились, пожевали уже припахивающей вяленой лебедятины и дружно помолились перед сном.
– Аминь, – еле ворочая от усталости языком, проговорил Игорь. И вдруг задумался о совершенной чепухе. – Малая пташка соловей, а сколь громко свистит и щёлкает! Так и не услышишь, как конники подъедут.
– Да, княже, – ответил толмач, не раскрывая глаз. Игорь увидел это, потому что измождённое лицо собеседника уже выплывало перед ним из серой рассветной мути. – Очень маленькая птичка. Надо много съесть соловьев, чтобы наесться человеку.
День выдался жарким, и князь Игорь провёл его не то в дрёме, не то в бреду. В темноте его разбудил Лавор, и они осторожно побрели звериными тропками вдоль Донца, пока князь не схватил за плечо спутника: впереди брезжило слабое зарево.
– А… Шарукань, – промолвил тогда Лавор. – Надо искать брод, княже. Правым берегом Донца поднимаясь, выйдем уже на Русь.
– Помнишь ли ты, где тут брод?
– Йок, – ответил Лавор зачем-то по-кыпчакски.
Они так и не нашли брода, зато князь обнаружил на берегу большую корягу. С трудом столкнули её в воду, Игорь велел толмачу уцепиться за корягу, а сам поплыл, толкая её перед собою. На сей раз уже ему не хватило сил, и он, матерясь, хлебнул-таки речной воды, однако тут же почувствовал под ногами дно. Когда убедился, что малорослый Лавор тоже твёрдо стоит на песке, отпихнул корягу, и она, медленно поворачиваясь, поплыла по течению. Они стояли по шею в воде, отдыхая, и когда у Игоря восстановилось дыхание, он сказал:
– Вот ведь беда, мы не можем поплыть за водой. Ни разу за всю дорогу!
– Это вы, урусы, виноваты, что в степи все реки текут в сторону кыпчаков. Некоторые называют вас «сугду-урус», а некоторые детьми воды, и говорят, что вы колдовством заставили реки течь в нашу сторону, чтобы смыть нас губительной водою из нашей Дешт-и-Кыпчак.
– Да кто теперь поймёт, где чья земля, – примирительно заметил Игорь. – Было время, когда русские князья сидели в Тмуторокани. Ты вот что, Овлур. Если будут тебя на Руси спрашивать, куда ходил я своим несчастливым походом, так и скажи – шел Игорь Святославович отвоёвывать у половцев Тмуторокань.
– Дай сперва прийти на Русь, – отмахнулся Овлур. – Ещё поймают нас мои сородичи на самом кордоне, вот когда станет обидно! Скажи лучше, зачем помог мне переправиться?
– Скучно одному бежать – с товарищем лучше, – отшутился князь. Не скажешь же дружку желтолицему, что нельзя ему одному появляться на Руси. Хоть толмач с тобою – и то какая-то дружина!
Выбрались сквозь камыши на берег, улеглись под ивами. Когда руки высохли, начали разбираться с припасами. Лук промок в налучье, а вот тетива в кожаной коробочке осталась сухой. Значит, днём можно будет поохотиться. Переглянувшись, они выбросили вонючие остатки гусятины, и всю ночь пришлось идти на голодный желудок. До первого русского города, Донца, оставалось, по словам Лавора, чуть больше тридцати вёрст. Верхом, на свежих конях, и не заметили бы, как промчались бы это расстояние, однако для них, пеших и смертельно усталых, путь растянулся на три перехода, два ночных и последний уже дневной. В первую же ночь набрели на стадо лебедей, устроившееся на ночлег. Игорь удачно поохотился, а утром Лавор осмелился развести костерок в овраге. Донец кишел рыбой, берега его – птицей, и беглецы надеялись встретиться с дружиной русских охотников либо рыбаков, однако, судя по всему, те покамест боялись по военному времени выходить на промысел.
К городу Донцу они вышли на закате. Игорю долго пришлось объяснять сторожам на городских воротах, кто он такой и почему оборван. Половцы не тронули город за большую мзду, однако Кза мог припомнить со временем горожанам, что они приняли Игоря. К тому же Донец стоял на границе Переяславльского княжества, под рукой заклятого Игорева врага Владимира Глебовича. Тем не менее, местные старцы градские посчитали своим христианским долгом помочь беглецам, ускользнувшим из рук неверных кыпчаков. Для них вытопили баню, их накормили кашей, напоили пивом, наполнили пивом Игореву фляжку и водой – бурдюк Лавора, на рассвете же их разбудили, подвели осёдланных коней – и вывели за городские ворота. Князь клятвенно обещался возвратить коней и сёдла и просил занять ему из городской казны гривну, чтобы дорогой не кормиться именем Христовым, однако получил только три куны.
Игорь помолился на дорогу и вдруг спросил:
– Слушайте, отцы, а какой вчера был день?
– А вчера, княже, был вторник, – степенно ответил местный попик, – день же был второе июлия, и праздновали мы, православные, положение во Влахерне честныя ризы Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы.
– Подумать только, я шёл Половецкой землею одиннадцать дней! – воскликнул Игорь. И добавил задумчиво. – А Мати наша Богородица мне таки помогла.
Они поскакали на полунощь, снова вдоль Донца к его верховью, чтобы скорее покинуть земли Переяславльского княжества, и целую неделю ехали проселками и просеками от одного безвестного села до другого, пока не выехали на дорогу, что вела из Курска в Новгород-Северский. Чем ближе продвигался князь к своему дому, тем делался мрачнее, а Лавор, напротив, веселее и разговорчивее. Они переночевали в городке Ольгове и проскакали мимо Рыльска, стольного города покойного Святослава Ольговича: Игорю не терпелось как можно скорее оказаться в своей волости.
На следующее утро, сразу после заутрени, они выехали из деревни монастыря Святого Михаила, чтобы уж не останавливаться до самого Новгородка-Северского. И тут князя Игоря подстерегало несчастье: его конь вдруг споткнулся на ровном месте и рухнул так неудачно, что отдавил всаднику ногу. Конь встал опять на ноги как ни в чём не бывало, а Игорь не смог снова на него вскарабкаться. Овлуру пришлось отвести его назад в деревню. Князя уложили в лучшей избе на чистую солому.
– Вот что, Лавор, – приказал, кривясь, Игорь Святославович неотлучному доселе спутнику. – Бери эту клятую скотину за поводного и скачи сам в Новогородок. Пусть моя княгиня пришлёт за мною сани. И поторопись!
Ещё через сутки расписные сани, запряжённые четвернёй, въехали в предупредительно распахнутые ворота села Святого Михаила. Здесь трясло уже меньше, чем на лесной дороге, и княгиня Евфросиния Ярославна со вздохом привстала с целой груды шуб и ковров, на коей сидела в дороге. Она понимала, почему муж приказал выслать ему навстречу не воз, а сани: на возу пристало перевозить раба или пленного, князю же или там епископу следует ездить на санях, что особенно почётно летом. Достаточно было бы отослать мужу к Святому Михаилу сани с почётной охраной из оставшихся дружинников, а самой заняться подготовкой к торжественной встрече, однако Ярославна впервые за многие годы чувствовала себя виноватой перед мужем, поэтому поехала сама.
Все эти дни после отъезда посольства великих князей она мечтала, почти так же увлечённо, как в юности. Всего один вечер проговорила она с внезапно явившимся из девичьего прошлого князем Всеволодом, который так мило ухаживал за нею много лет тому назад на свадьбе у подруги её Малфриди Юрьевны. Ожидала она некоторое время, что посватается, а потом её выдали замуж, и до неё только доходили слухи о нём, весьма скверные. Теперь явился он под чужим смешным именем (Словишей Бояновичем, ты ж понимаешь!), в платье с чужого плеча, с гуслями за плечами, будто скоморох, одним из послов совершенно непонятного посольства: если к Кончаку они едут на Тор, что за блажь была делать такой крюк? Можно было бы сказать, что и с другим лицом приехал Севка-князёк, как привыкли звать его родичи, до того избороздила морщинами его лоб и щеки слишком бедно и слишком весело прожитая жизнь, – можно было бы сказать, если бы не глаза. Глаза, те сияли, как и без малого двадцать лет тому назад, и смотрели на неё с таким же восхищением.
