* * *
— Доктор, у меня там венчик для миксера. Я вчера после ванны захотел приготовить себе гоголь-моголь. Пошел на кухню голышом. А кого мне стесняться? Я же один живу. Когда взял в руку миксер, руку вдруг судорогой свело, да так сильно, что я весь скрючился, а венчик, в результате, воткнулся в задний проход…
* * *
— Доктор, у меня там фонарик. Дело в том, что у меня заболело вдруг там, в заднем проходе. Я решил посмотреть, что там такое. Взял фонарик, встал перед зеркалом, изогнулся и… вдруг поскользнулся! Взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие, и воткнул случайно фонарик в задний проход. Целиком, уж очень сильно рука дернулась…
* * *
— Доктор, у меня там лампочка. Дело в том, что на меня в подъезде напали какие-то хулиганы. Двое. Маньяки, не иначе. Ничего не говоря, повалили меня на пол, сдернули штаны с трусами и засунули мне в задний проход лампочку. И убежали…
* * *
— Доктор, у меня там отвертка. Дело в том, что у меня попа зачесалась, когда я утюг починял. Я машинально почесал попу рукой, в которой была отвертка, а она случайно попала в задний проход.
— Хорошо, что у вас в руке отвертка была, а не утюг.
— И не говорите, доктор!
* * *
С чайными ложечками происходит примерно то же самое.
— Доктор, у меня там ложечка. Дело в том, что у меня попа зачесалась, когда я йогурт кушал…
* * *
— Доктор, я в газете прочитал, что в задницу можно полулитровую пластиковую бутылочку засунуть. Удивился — это же невозможно! Но ведь пишут, что можно. И такое любопытство меня разобрало, что я решил поставить эксперимент. Оказалось, что засунуть туда бутылочку не так сложно, как достать…
Это объяснение можно считать наиболее близким к истине. Мотивы поступка, возможно, были иными, но пациент хотя бы признал факт намеренного и осознанного вложения бутылочки в прямую кишку.
Юристы говорят: «Врет, как очевидец», а врачи говорят: «Врет, как пациент».
Доктор Розенкранц и фельдшер ГильденштернДоктор Сарычев и фельдшер Вяткин были раздолбаями-весельчаками. Настолько раздолбаями и настолько весельчаками, что старший фельдшер была вынуждена ставить их работать вместе. Другие сотрудники наотрез отказывались работать с Сарычевым или Вяткиным.
— Надежда Павловна, как вы могли меня с Вяткиным поставить? Нет, вы как хотите, но я лучше заранее больничный возьму, чем буду с гипертоническим кризом с линии сниматься! У меня от одного вида его идиотской рожи давление повышается!
— Надя, ты что, охренела? Я же говорила, что лучше ночью одна буду работать, чем с Сарычевым. Короче говоря, у нас с тобой два варианта: или ты переделываешь график, или я пишу заявление о переводе на другую подстанцию!
Да, вот так. Категорично. Или больничный, или заявление о переводе. Фельдшер Резниченко так вообще грозилась руки на себя наложить. В скоропомощном ящике есть много препаратов, позволяющих осуществить это намерение, а Резниченко была женщиной импульсивной, так что старший фельдшер решила не доводить до греха и переделала график.
Не увольняли Сарычева и Вяткина по двум причинам. Во-первых, если за все подряд увольнять, то всех подряд и уволишь, работать некому будет. Во-вторых, раздолбайство их выражалось в легком, а не в халатном отношении к работе. Легкость и халатность — это, знаете ли, совершенно разные понятия.
Например, не сделать пациенту нужного укола или же не отвезти его в больницу при наличии показаний к госпитализации это халатность. Явная и безоговорочная.
А вот забыть на подстанции тонометр, кардиограф и ящик с лекарствами и без них обслужить три вызова, причем так, что пациенты остались довольны, — это уже легкое отношение к работе. Улавливаете разницу?
Они вообще ко всему происходящему относились легко. Премии лишили? И хрен с ней, с премией — народ компенсирует! Дежурить первого января поставили? Ничего — отдежурим, да так, что заведующая подстанцией до осени будет икать, вспоминая это наше дежурство! Жена ушла? И хрен с ней — разве на подстанции женщин мало? Руку на вызове сломал? Да это же вообще прикол и возможность два месяца получать зарплату просто так, не работая!
— Завидую я вам, — говорил водитель Адаев, отец четырех великовозрастных дочерей, одна другой страшнее. — Живете, как воробьи — ничего в голову не берете, ни о чем не думаете! Эх, мне бы так научиться…
— Учись, пока мы живы! — смеялись Сарычев и Вяткин. — Ты же с нами на одной бригаде работаешь, тебе и карты в руки.
Кроме Адаева, никто из водителей с ними работать не соглашался. И, вообще-то, не без оснований. Трудно было выносить в течение суток веселье Сарычева и Вяткина. К примеру, едет машина ночью по кольцевой на скорости сто километров в час. И вдруг Вяткин в салоне громко кукарекать начинает. Вздрогнешь от неожиданности, да и въедешь в столб или еще куда. А это Вяткин просто хотел сказать, что уже час ночи — время первых петухов. Или вдруг на ходу в машине начинается странный и очень пугающий стук, кажется, будто она сейчас рассыплется. А это Сарычев металлических шариков в круглую железную банку из-под чая насыпал и в салон подкинул. Машина едет, банка по полу катается, на ухабах подпрыгивают, шарики стучат, водила дергается, а Сарычеву весело. Только флегматичный Адаев, которому дома, по его выражению, «сверлило мозг пять дрелей» (жена и дочери), мог снисходительно относиться к подобным шуточкам и вообще мог уживаться с раздолбаями.
Сам Адаев никогда не шутил, не умел, хотя однажды Сарычеву с Вяткиным показалось, что он чему-то научился. Ехали на вызов, но вдруг Адаев резко затормозил, гаркнул: «Вылезайте! Сейчас взорвемся!» — и выскочил из машины. Сарычев с Вяткиным и не подумали вылезать, они на такие примитивные розыгрыши не велись. Но когда принюхались, выскочили как ошпаренные. Машина минуты три горела тихо, а потом друг за дружкой взорвались бензобак и кислородный баллон.
— А мы думали, что ты прикалываешься, — сказал Адаеву Сарычев, созерцая догорающий автомобиль.
— Ну я же не такой идиот, как вы, чтобы так шутить, — ответил Адаев.
Сарычев с Вяткиным не обиделись. Они вообще ни на кого не обижались. Атрофированная обидчивость — непременная составляющая легкого отношения к бытию.
На вызовах у Сарычева с Вяткиным иногда случались конфликты. Не так часто, как у подстанционного грубияна-энцефалопата доктора Бондаря, который вместо: «Здравствуйте, вызывали?» — говорил: «Ну что? Нажрались и решили поразвлечься?» Но и не так редко, как у идеального доктора Петрова, лелеющего мечту о великой скоропомощной карьере — от выездного врача до главного. Если недовольные пациенты интересовались фамилиями Сарычева и Вяткина, то слышали в ответ:
— Доктор Розенкранц.
— Фельдшер Гильденштерн.
Подстанция обслуживала спальные районы, в большинстве своем населенные простым рабочим людом. Пациенты записывали фамилии, не чуя подвоха. Если было нужно, Сарычев и Вяткин могли повторить фамилии по слогам. Даже несколько раз. Но тем не менее фамилии безбожно перевирались. Получив жалобу на Розенблюма и Гильдяева, заведующая подстанцией не утруждала себя выяснением того, какая именно бригада в ту смену была по тому адресу. Она вызывала в свой кабинет Сарычева с Вяткиным, грозно стучала кулаком по столу, объявляла выговор, лишала премии, а под конец горестно вздыхала:
