Книга Герой - Уильям Сомерсет Моэм

Теперь только одинокие прогулки приносили Джеймсу хоть какое-то успокоение. Он знал, что даже в этом довольно населенном районе есть места, где можно бродить, никого не встретив. Среди деревьев и цветов, на просторных лугах он забывал о своих бедах. Его чувства обострились после долгого пребывания в далеких краях, он словно заново знакомился с удивительным очарованием английской природы. Джеймс любил весну, желтые лютики, рассыпанные, как вкрапления золота по зеленым лугам, где могли бы гулять ангелы мессера Перуджино. Но такие нежные цвета, как сейчас, не могли бы воспроизвести краски и кисть. Воздух был упоительным. Поднявшись на самый высокий холм, Джеймс смотрел на долину, залитую золотистым светом. Поля пшеницы и клевера, дороги и речушки казались под лучами солнца сверкающей и неземной картиной. Ласкающий покой обволакивал душу Джеймса, и он словно грезил наяву.

На дальней стороне общественного выгона Джеймс нашел хвойный лесок. Зеленая хвоя высоких деревьев с шершавой корой словно куталась в серебристый туман. На гребне холма, по склону которого они взбирались, местами росли дубы. Их листочки едва проклюнулись, и казалось, что эти деревья стоят в зеленых туниках. И светлая зелень дубов была так прекрасна на фоне уже потемневшей хвои. Позже, в разгаре лета, Джеймс увидел сосновый лес прохладным и молчаливым, под стать его настроению. Он представлялся Джеймсу символом жизни, серым и мрачным лабиринтом, по которому бродил певец Ада и Смерти. Высокие деревья, поднимающиеся к небу, прямые и стройные, как мачты, источали нежный аромат, приглушали солнечный свет; сиреневый туман, едва различимый между стволов, тепло дня – все это вызывало удивительное ощущение покоя. Здесь Джеймс забывал о своих тревогах и отдавался воспоминаниям о любви, которая и казалась его настоящей жизнью. Здесь воспоминания о миссис Причард-Уоллес обретали плоть и кровь, становились такими реальными, что, казалось, он мог обнять ее, протянув руки… Бурые иголки сосен пружинили под ногами, он шагал легко и бесшумно, запах соснового леса будоражил кровь.

Но все это ушло. И если в ушах помимо воли звенел хорошо знакомый смех, или он чувствовал, как его пальцы прикасаются к нежной коже, Джеймс вздрагивал. Теперь воспоминания о миссис Причард-Уоллес вызывали у него только горечь, и он мучился, пытаясь забыть ее… С особой силой к нему вернулись ощущения, испытанные им перед болезнью: природа невыносимо однообразна, а прилизанная, чопорная страна ужасна. В каждом ее квадратном дюйме было видно приложение человеческих рук. Не страна – тюрьма, а сам он закован в тяжелые железные кандалы… Темные, едва движущиеся облака наползали друг на друга – такие далекие, так резко очерченные, словно их изваял скульптор. Они нависали так низко над землей, что Джеймс едва дышал. Мрачные вязы росли слишком упорядоченно, луга казались слишком ухоженными. Окружающие холмы были темными и печальными, и даже плодородная земля Кента нагоняла тоску. Как вырваться из этого круга? Джеймс не находил в себе силы для побега. О, как же он ненавидел все это!

Многие поколения людей, живших по заведенным обычаям, с привычными стереотипами, движимых почти одинаковыми эмоциями, слишком давили на него. Джеймс напоминал себе глупую птицу, рожденную в клетке, неспособную обрести волю. Его стремление к свободе ни к чему не вело. Джеймс сознавал, что он слабее женщины и не способен ничего совершить. Он не мог жить в этом узком кругу, бесцельно и лживо, но его не хватало на то, чтобы изменить свою жизнь. Неуверенный в себе, он постоянно находился в смятении, пытаясь сделать выбор между новым и старым. Здравый смысл влек его вперед, а совесть тащила назад. Узы прошлого держали слишком крепко, Джеймс не решался даже стать бродягой, который несет с собой все свои пожитки и предоставляет собственное будущее на усмотрение богов. Джеймс всей душой завидовал мальчишке-нищему, бездомному, без гроша в кармане, но свободному. Перед ним по крайней мере не стоит бесчеловечный выбор: провести жизнь в страданиях или умереть, чтобы положить им конец? Свобода! Свобода! Даже если сковывающие тебя цепи существуют только в твоем сознании, что это меняет? Осознание того, что они есть, вот что убивало его. И Джеймс вновь шагал вдоль аккуратной металлической изгороди, отделявшей поля от дороги. Этот идеальный порядок раздражал и угнетал. Джеймс тщетно пытался найти хоть клочок голой, неухоженной земли, которая напомнила бы ему о том, что тюрьма – еще не весь мир.

Пришла осень. Яркие краски напоминали о неизбежной смерти, но это буйство цветов, красные и золотистые яблоки, первые опавшие листья напоминали о том, что смерть и угасание Природы всегда связаны с началом новой жизни. Однако для Джеймса осень предвещала смерть, ничего не обещая взамен. Зачем жить, если миссис Причард-Уоллес никогда не любила его? Именно любовь к ней поддерживала и вдохновляла Джеймса, но теперь она сменилась ненавистью и презрением. В конце концов, его жизнь принадлежит ему, и он может распорядиться ею по своему усмотрению. Другие не вправе ничего требовать, даже любя его. Если у Джеймса есть перед ними какие-то обязательства, то он имеет их и перед собой. И еще острее, чем раньше, Джеймс чувствовал, что союз, который ему предстоит заключить, унизит его. И он вновь страстно убеждал себя, что брак без любви – проституция. И если только смерть позволит ему сохранить тело в чистоте, что ж, он не боится смерти! Слишком часто он видел ее, чтобы она вызывала у него страх. Обычное механическое действие, которое быстро закончится и не причинит боли. Плоть – бессмертна только она, а исчезновение сознания – лишь сигнал для нового рождения. Из тлена проклевывается новая жизнь. Так розы расцветают на могиле, и тело, соединенное с землей, движется по вечному кругу.

Но однажды Джеймс твердо сказал себе, что все эти мысли безумные и глупые. Он лелеет их только потому, что болен. Жизнь, в конце концов, самое дорогое, что есть в этом мире. И какая нелепость расставаться с ней, словно с надоевшей игрушкой. Он восстал против судьбы, навязанной ему. И решил приложить необходимые усилия, чтобы порвать ненавистные узы. Для этого нужно лишь немного храбрости, напряжения ума. От него требовали слишком большой жертвы… Но по возвращении в Примптон-Хаус неизбежность грядущего опять навалилась на него. В отчаянии Джеймс пожал плечами: сопротивление бесполезно.

Все вокруг угнетало его, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. Словно что-то высасывало из него кровь, силу, затуманивало разум. Джеймс превращался в марионетку, действовавшую по чуждым ему принципам, автоматически и безвольно. Его отец сидел, как всегда, у камина в столовой, потому что только в самую жаркую погоду обходился без дополнительного источника тепла, читал газету, иногда вслух, комментировал. Мать, расположившись возле стола на стуле с прямой спинкой, вязала – всегда вязала. Они излучали спокойную удовлетворенность и мягкость, отчего казались податливыми, как воск, но в действительности их выковали из железа. Джеймс наконец-то узнал, как безжалостна их любовь, как жестоки они в своей нетерпимости. При этом отец более неумолим и беспощаден. Недовольство матери он еще мог стерпеть, но сама слабость отца становилась его смертоносным оружием. Отчаяние, тоска, полная зависимость от окружающих оборачивались настоящей тиранией. Джеймс напоминал птицу, бьющуюся в клетке, но прутьями этой клетки были любовь, доброта, слезы, молчаливая печаль, горькое разочарование и старость.