Граф нежно и крепко прижал ее к себе.
— Ты не умрешь, — ласково, успокаивающе произнес он. — Ты будешь жить, Калиста, ты обязательно будешь жить! Успокойся, спи, теперь все будет хорошо! Я обещаю тебе, слышишь, все будет хорошо!
Казалось, будто слова его проникли в ее затуманенное сознание, и девушка теснее прижалась к нему.
Потом она прошептала так тихо, что граф едва мог расслышать ее слова:
— Я… люблю… его! Люблю его… всем сердцем… Люблю!
Монахиня вошла в спальню, неся в руках огромную вазу, полную лилий.
Калиста села на постели и тихонько засмеялась от счастья.
— Как чудесно! Я так люблю лилии!
— Я тоже, — ответила монахиня. — Это цветы Богоматери, в них есть какая-то особая чистота и святость.
— Я люблю этот нежный аромат, — сказала Калиста.
— Я поставлю их у вашей постели, — улыбнулась монахиня и поставила вазу на столик возле кровати.
Это была немолодая уже женщина — лет сорока, если не больше, — с добрым открытым лицом, в платье сестер Ордена Святой Девы Марии, которые все свое время и силы отдают уходу за больными и престарелыми.
С тех пор как неделю назад к Калисте вернулось сознание, она успела всей душой привязаться к женщине, у которой не было ничего, кроме ее призвания и желания служить другим.
— Его светлость уже вернулся? — спросила девушка.
— Он приехал из Парижа примерно четверть часа назад, — ответила монахиня. — С ним еще один джентльмен; сейчас они вместе обедают внизу.
— Я съела все, что вы принесли мне на ужин, — сказала Калиста. — Если я останусь здесь еще хоть ненадолго, я ужасно растолстею. Тут все так вкусно!
Монахиня улыбнулась.
— Значит, вы поправляетесь, та petite[16]. Доктор сказал, что завтра вам уже можно будет встать, но вы не должны переутомляться.
— Я прекрасно себя чувствую, — ответила девушка, — и мечтаю только поскорее выйти на воздух, на солнышко! Я устала лежать в постели.
Монахиня рассмеялась.
— Ну что ж, кажется, вы уже действительно совсем здоровы и больше не нуждаетесь в моих услугах.
Калиста взглянула на нее с тревогой:
— Вы ведь не покинете меня?
— Завтра я уже не приду сюда, — ответила монахиня. — Есть другие больные, которые нуждаются в моей помощи, а вы сами сказали, что уже поправились.
— Но я не хочу расставаться с вами! — воскликнула Калиста. — Вы были так добры, так бесконечно добры ко мне!
— Я ухаживала за вами и делала все, что в моих силах, чтобы помочь вам, — возразила монахиня, — но у нас в Ордене не принято слишком привязываться к своим подопечным. Если бы мы отдавали людям всю свою сердечную привязанность, слишком больно было бы потом расставаться с ними.
— Мне страшно подумать о прощании, — с тоской сказала девушка.
— Милорд позаботится о вас. Он очень любит вас, только о вас и думает, и он очень переживал, когда вам было плохо.
Калиста ничего не ответила, слегка потупилась, и тень от ее темных ресниц легла на бледные щеки.
Да, монахиня была совершенно права — граф был необыкновенно внимателен к ней во время ее болезни.
Они поменялись ролями: теперь уже граф сидел у ее постели, рассказывая обо всем, что происходит в мире, за пределами четырех стен ее спальни; теперь он играл с ней в шахматы и приносил разные книги.
Сначала Калиста была так слаба, что не могла даже разговаривать с ним. Однако юность брала свое, и силы девушки быстро восстанавливались. С каждым днем — можно даже сказать, с каждым приемом еды, которая была здесь необыкновенно вкусной и питательной, — она становилась все крепче; здоровье возвращалось к ней прямо на глазах.
Граф пока что не задавал ей никаких вопросов, не расспрашивал о том, что с ней случилось, но Калиста понимала, что рано или поздно им все равно придется поговорить об этом.
Ей следует как-то объяснить ему, почему она убежала от него, как оказалась на берегу Серпентина и как она могла совершить очередную глупость, улетев на воздушном шаре.
Одна только мысль о том, что она пережила тогда, приводила ее в содрогание.
Сначала у нее просто дух захватило, и с замирающим от восторга сердцем она смотрела, как шар поднимается в небо все выше и выше, земля уходит все дальше, уменьшается, и все люди, а вместе с ними и граф, превращаются в тающие на глазах крохотные фигурки.
Но по мере того как шар продолжал набирать высоту, Калиста вдруг остро ощутила, что одета она явно неподходяще для такого путешествия На ней было тоненькое муслиновое платье — и ничего такого, что могло хоть как-то защитить голову от гулявшего на высоте ветра.
Чарльз Грин, конечно же, бранил ее за отчаянную и неосторожную выходку.
— Как могли вы поступить так глупо, так нелепо, как вас только угораздило подняться с нами в воздух? — бушевал он.
— Помнится, несколько лет назад то же самое проделал какой-то мальчишка, — заметил один из аэронавтов.
— Это совсем другое дело! — отрезал Чарльз Грин. — Он повис на крепежной веревке, так что пришлось втянуть его на борт — что же еще оставалось делать?
— Ну что ж, теперь у нас появился еще один» заяц «, на этот раз — барышня, — улыбнулся кто-то. — И у нас точно так же, как и тогда, не было другого выхода.
Что правда, то правда, подумала Калиста, не выбрасывать же им ее за борт! Когда зубы ее застучали от холода, и она начала дрожать, гнев Чарльза Грина поунялся, и он заботливо укутал ее во все теплое, что только нашлось под рукой.
Спустилась ночь, холод становился все сильнее, он пронизывал Калисту насквозь, и она никак не могла согреться.
Позднее, когда из шара перед снижением стали постепенно выпускать воздух, Калиста испугалась так, как она еще не боялась никогда в жизни. Что, если они упадут на дерево? — думала она. Или опустятся прямо в озеро?
Она замерла от ужаса.
Калиста знала, что ей некого винить, кроме самой себя. Но когда она увидела графа рядом с собой на высоком берегу Серпентина в тот самый момент, когда она уже совсем было решилась прыгнуть в глубокую, темную воду озера под мостом, девушка была так потрясена, что у нее не было времени на раздумья.
Единственной ее мыслью было — бежать от него, бежать как можно скорее! Бежать, чтобы ему не пришлось связывать себя этой ненужной ему помолвкой, чтобы он не смог догадаться, почему она убегает от него, именно от него в первую очередь.
Она уже слишком хорошо знала, что он думает об их предполагаемом браке. Конечно, он был благороден, учтив и любезен, но у него не было никакого желания связывать себя семейными узами.
