Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
— Ванька!
Зотов, испуганный, прибежал сразу.
«Где мой конь?» — спросил его Адам. Он вспомнил, что уже четыре дня не видел коня. Священник перевел. «В хлеву, барин! — быстро заговорил Зотов. — В хлеву конь стоить, почищенный, соломки, как надо, постилаю. Я яму и сена кажный день ношу, и картохи мятой вчерась давал, и пить вволю…» — «Хорошо. Я сейчас отправляюсь в полк». Он встал, голова кружилась. Но ничего — конь довезет.
«Погодите, — остановил его отец Никифор. — Куда вы сейчас пойдете? Сейчас являться в полк бессмысленно. Вечер уже, все, кто остался, сидят по квартирам. Ваша часть ушла одна из первых, три дня назад, — вы еще были без сознания. Теперь вы ее все равно не догоните. А последние части уходят завтра. Это корпус маршала Нея. Сбор в 10 часов возле собора». Заславский присел на лавку. Действительно. Поп прав. Он пойдет завтра.
Поговорили недолго. Отец Никифор, пожелав Адаму благополучного выздоровления, удалился. Простились учтиво, но довольно сухо.
Адам попа этого знал, видел раньше. Он один тут, кажется, из священников и остался; остальные успели уйти до сражения. Поп вечно суетился, кричал, имущество церковное защитить пытался. Отбирал даже у солдат, дрался с ними. Смешной. «А ведь он мне жизнь спас: место пустынное, я б лежал там, пока не замерз… А увидели б местные мужики — скорее всего, мимо прошли; могли б еще и добить. Эти русские нас ненавидят — за что? Дикари… Повезло, что поп мимо проходил», — подумал Адам и заснул: Матренина трава действовала успокоительно.
«Хорошо ли сделал, что сказал ему об отступлении?» — размышлял между тем отец Никифор, шагая по твердому снежному насту: большие морозы рано установились. Порой нога скользила, поп цеплялся за придорожные кусты. Он поднимался на гору Казанку, шел домой, сильно устал. «Домой всяк хочет… — думал он и приходил к мысли, что правильно офицера этого предупредил. — Пусть себе идет». Отец Никифор вышел к центру, в отдалении виднелся Королевский бастион. Прохожих ему не встретилось: в городе почти не осталось жителей, а кто остался — сидели по домам. Мурзакевич покосился на бастион и вздохнул: много крови пролито. Вокруг он видел обгорелые деревья, остовы сгоревших зданий, редко какое цело, индо и каменные погорели, а уж деревянные-то… «Вот уйдут они сейчас — домы опять поставим, дерева насадим, — думал поп. — Люди вернутся в город, которые живы… Да, многие полегли за эти три месяца — и от огня, и от мора, и от глада…» Тут отец Никифор тяжело вздохнул: дочек своих, да мать, да тетку вспомнил…
Адам на следующее утро проснулся рано. Съел, что дала ему Матрена, — какую-то кашу с конопляным маслом; вкус ему был сейчас безразличен, есть не хотелось, однако требовалось подкрепить силы. Выпил травяной отвар, которым баба его отпаивала все дни болезни — горьковатый, терпкий. Но от него становилось лучше. Он чувствовал. Рана на виске почти зажила, да и голова сегодня не кружилась. Порывшись в сундучке, куда сложил оставшиеся драгоценности, выбрал красивое жемчужное ожерелье. Это Зотовым, то-то рады будут: оно стоит, наверно, не меньше их дома. Что ж, семья эта мужицкая угождала ему, из болезни выхаживала — и он их одарит хорошо.
Он вышел, уже одетый для похода, сундучок с драгоценностями прочно привязал к седлу. Двор, дорога, прилегающая к дому, церковный холм за дорогой — все было белое от снега. Ох, мороз какой![5]Конь радовался, что он снова с хозяином. Адам похлопал его по загривку — и он был рад встрече, коня своего он любил, давно уж они вместе. Зотовы подошли проводить его. Иван что-то говорил, кланяясь и кивая, Матрена просто стояла, потупив голову в низко, по самые брови, надвинутом платке. Адам тоже кивнул и вынул приготовленный подарок: «Это за хорошую службу!» — он протянул ожерелье Ивану, как главному.
Жемчуг, довольно крупный, засверкал на солнце. На фоне снега ожерелье казалось составленным из холодных мерцающих лучиков. Глаза Матрены вспыхнули было восторгом, но тут же погасли. А Иван испуганно отпрянул, замотал головой. И Матрена, как он, головой замотала. «Не, не, барин, нам не надоть, — забормотал Иван. — Чужого не надобно нам. Енто не наше, у нас подобного отроду не водилося. Не будеть проку с чужого добра. Отдай тем людя´м, у кого взял, ежели хошь…» Матрена тоже бубнила: «Не, не, барин. С Богом иди, Бог тебя простить, а нам не надоть ничого». Только это «не, не, не надо» понял Заславский.
Отказ принять подарок был непонятен и почему-то сильно огорчил Адама. Он усмехнулся, вскинул голову и, спрятав ожерелье за пазуху, вскочил на коня. Все. Забыл. Домой, домой! Холодный ветер обдувал голову, и лететь на коне было радостно. Матрена, сняв рукавицу, крестила его вслед. Но он этого не видел.
Из города он уходил с последним эшелоном, в составе корпуса маршала Нея. Выступили не сразу, поскольку готовили подрыв укреплений. Подорвать стену, однако, не удалось. Замешкавшееся с отступлением войско Нея нагнал корпус Милорадовича и преградил дорогу, отрезав от основной армии. Пришлось пробиваться с боями. Ней бросил в окружении большую часть своих людей, а сам, отобрав лучших воинов корпуса, прошел к Орше кружным путем — через только начавший застывать Днепр.
Заславский переходил Днепр с этими частями — по тонкому льду прокладывали бревна, люди и кони срывались, гибли в ледяной воде. При переходе через Днепр Адам потерял заветный сундучок. Этой потери он даже не заметил, так как потерял в тот день много большее. На переправе, вместе с сундучком, утонул его конь, а сам Адам еще ранее, в бою, был ранен в правое плечо. Рана, вначале казавшаяся нетяжелой, загноилась. Нестерпимая боль заглушала все чувства, гнила кость, неутихающим огнем горело плечо. Заславский метался в жару, лежа на подводе — его не бросили. Лекарь отпилил его руку. Адам кричал, терял сознание от ужасной боли, приходил в себя и не хотел жить. В бреду ему все мерещился покрытый застывшим пеплом разрушенный город и узорчатый крест над беленым каменным склепом.
Вернувшись в Варшаву, он в один из первых дней отправился в костел и повесил левой рукой на икону Божьей Матери жемчужное ожерелье. Это ожерелье, спрятанное за пазуху морозным ноябрьским днем во дворе сторожа Зотова, сохранилось только одно из всего, что он собирался привезти из России. Но Заславский больше ни о каких драгоценностях не хотел и думать. После пережитого он сильно изменился.
Возвращение в Варшаву он считал чудом: большая часть Великой армии осталась в суровой России — кто в плену, а кто полег в лесах да болотах, да на дне рек-озер. В 1813 году под Лейпцигом был почти полностью уничтожен корпус Понятовского. Престарелые родители Адама радовались, что он вернулся живым, и ни о каких иных дарах не помышляли. Вскоре после возвращения сына они перешли в лучший мир, вполне примиренные с жизнью.
Семья Заславских не стала богатой, однако фамилия их по-прежнему оставалась благородной, к Адаму Заславскому относились с большим уважением во всех слоях общества. Ему неоднократно предлагали войти в состав оппозиционных общественных или даже революционных организаций — после вхождения Царства Польского в состав России такие организации то и дело возникали. От подобных предложений Заславский всегда отказывался, предпочитая жить частной жизнью. Он женился, у него были дети, был свой дом, доставшийся ему от отца.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
