Стряхнув с себя сожаления, совершенно в данной ситуации неуместные, он сел верхом и отправился к своим новым союзникам. Теперь Филдинг был рад, что порвал с Клубом, ибо чувствовал, что не сможет избежать соблазна рассказывать в городе о тамошних сплетнях, и был просто счастлив, что лишил себя такой возможности. Ему будет не хватать бильярда, тенниса и разговоров с Макбрайдом, но с этими потерями он примирится без труда. У входа на рынок лошадь испугалась тигра — мальчишку, разрисованного полосами и с маской тигра на голове. Мухаррам набирал обороты. В городе тут и там били барабаны, но общее настроение людей было вполне благодушным. Его позвали посмотреть на тазию, хрупкое сооружение, больше похожее на кринолин, нежели на могилу внука пророка, принявшего смерть в Кербеле. Взволнованные доверием взрослых, дети обматывали остов полосами цветной бумаги. Остаток вечера Филдинг провел в обществе Наваба Бахадура, Хамидуллы, Махмуда Али и других заговорщиков. Были разработаны планы кампании. Они отправили телеграмму знаменитому Амритрао и заручились его согласием взять на себя защиту Азиза. Решили также заново подать ходатайство об освобождении под залог, тем более что состояние мисс Квестед перестало быть угрожающим. Встреча была серьезной и плодотворной, хотя им сильно мешали бродячие музыканты, которым разрешили играть в доме. Каждый музыкант держал в руках глиняный кувшин, наполненный мелкими камушками, и ритмично встряхивал кувшин в такт заунывной мелодии. Этот шум страшно отвлекал, и Филдинг предложил прогнать их, но Наваб Бахадур с ним не согласился, сказав, что эти усталые музыканты, прошедшие сегодня много миль, могут принести дому удачу.
Поздно ночью Филдинг решил рассказать профессору Годболи о своих тактических и моральных ошибках, которые он совершил, нагрубив Хислопу. Ему было интересно, что скажет на это старый брахман. Но оказалось, что старик уже лег спать, решив в покое провести пару дней, оставшихся ему до увольнения и отъезда. Годболи, впрочем, всегда отличался способностью быстро и как-то незаметно исчезать.
XXII
Несколько дней Адела, не вставая с постели, провела в доме Макбрайдов. Она страдала от солнечных ожогов и сотен кактусовых иголок, вонзившихся в кожу. Час за часом мисс Дерек и миссис Макбрайд через увеличительное стекло осматривали кожу и удаляли мельчайшие иголки, которые — если их не удалить — могли сломаться и попасть в кровь. Адела безучастно лежала под их пальцами, сглаживавшими потрясение, начавшееся в пещере. Пока ее совершенно не задевали их прикосновения; чувства ее совершенно притупились, и она была способна только на холодный умственный контакт, лишенный каких-либо эмоций. Все переживания сместились на поверхность тела, которое теперь мстило Аделе и усиливало ощущение нездоровья. Люди казались ей одинаковыми, она лишь отличала тех, кто находился рядом, от тех, кто находился поодаль. «В пространстве вещи касаются друг друга, а во времени расходятся», — повторяла она, пока женщины вытаскивали из ее плоти тончайшие иглы. Мозг ее так ослаб, что она не понимала, является ли эта фраза философским изречением или пустым каламбуром.
Все были добры к ней, даже, пожалуй, излишне добры, мужчины проявляли избыток уважения, женщины — сочувствия. Единственный человек, которого она хотела видеть — миссис Мур, — не показывалась. Никто не понимал ее бед, никто не знал, почему она так легко и быстро переходила из состояния сухой и отчетливой рассудочности в состояние необузданной истерии. Порой она начинала говорить так спокойно, словно с ней ровным счетом ничего не случилось.
— Я вошла в эту отвратительную пещеру, — сухо произносила она, — и помню, что поцарапала стену ногтем, чтобы послушать эхо. Когда я заговорила, сзади возникла какая-то тень или что-то похожее на тень — она загородила вход, чтобы я не смогла уйти. Мне казалось, что это продолжалось вечность, хотя прошло не больше тридцати секунд. Я ударила это существо биноклем, оно потянуло за ремень и стало кружить меня по пещере, но ремень порвался, я убежала, и это все. Он, собственно, даже не прикоснулся ко мне. Все это какой-то нонсенс.
Потом ее глаза наполнялись слезами.
— Естественно, я сильно расстроена, но я с этим справлюсь.
Потом она окончательно падала духом, и женщины, чувствовавшие, что она такая же, как и они, тоже принимались плакать, а сидевшие в соседней комнате сокрушенно бормотали: «Боже мой, боже мой!» Никто не был в состоянии понять, что она считала слезы пороком, неприятностью более коварной, чем все, пережитое ею в Марабаре, отрицанием ее передовых взглядов на жизнь и вызовом природной честности ее ума. Адела все время пыталась «мыслями изжить это происшествие», напоминая себе, что никто не причинил ей физического вреда. Она испытала «потрясение», но что такое потрясение? Временами логика убеждала ее, но потом она снова слышала проклятое эхо, плакала, говорила, что она недостойна Ронни, и призывала кару на голову напавшего на нее негодяя. Однажды, после такого припадка, она изъявила желание пойти на базар просить прощения у всех встречных, потому что смутно чувствовала, будто, побывав в этом мире, она сделала его хуже, чем он был. Она обвиняла себя в этом преступлении до тех пор, пока пробудившийся интеллект не указывал ей на ошибку, и она снова облегченно откидывалась на стерильные простыни.
О, если бы ей только позволили повидаться с миссис Мур! Но старушке и самой было плохо, и она не выходила из дома, как сказал ей Ронни. Из-за этого эхо продолжало греметь в ее ушах, раздражая и терзая слух, и тот шум в пещере, не имевший никакого значения для ее ума, продолжал мучительно скользить по поверхности ее жизни. Она ударила по отполированной стене — не понимая зачем, — и, прежде чем угас ее голос, тот человек подкрался к ней, а кульминацией стало падение бинокля. Звук этот продолжал преследовать ее и после того, как она выбежала из пещеры наружу, он гнался за ней, как рев реки, вырывающейся из ущелья на обширную равнину. Только миссис Мур могла бы направить этот шум к его истокам и заткнуть хлещущий из расщелины фонтан. Теперь же зло вырвалось на свободу, и ничто не могло его сдержать… Она даже слышала, как оно вторгается в чужие жизни… Целыми днями Адела пребывала в атмосфере горя и подавленности. Друзья ее поддерживали свой дух призывами к истреблению туземцев, но сама Адела была слишком слаба и взволнованна, чтобы присоединиться к ним.
Когда все колючки были извлечены, а температура снизилась до нормы, приехал Ронни, чтобы забрать ее домой. Он был истощен страданием и чувством собственного достоинства, и Аделе очень хотелось его успокоить; но их близость была почти карикатурной, и чем больше они разговаривали, тем больше путались и стеснялись своих слов. Практические разговоры были для них не так болезненны, и Ронни с Макбрайдом рассказали Аделе пару вещей, о которых не говорили раньше по совету майора Каллендара. Во-первых, она узнала наконец о беде, свалившейся на них из-за Мухаррама. Это случилось впервые за всю историю присутствия англичан в Чандрапуре. Еще немного — и Мухаррам перерос бы в открытый бунт. В последний день празднества шествие отклонилось от обычного маршрута, направилось к гражданскому поселку и едва не вошло в него. Мало того, была перерезана телефонная линия, так как она мешала проносу одной из самых высоких бумажных башен. Макбрайд и его полицейские сумели исправить положение — можно только вообразить, каких усилий это потребовало! Потом они перешли к другой, самой болезненной теме, к суду. Аделе придется выступать в судебных заседаниях: она должна будет опознать арестованного и выдержать перекрестный допрос индийского адвоката.
