В том-то и ирония на самом деле. Понимаете, я ведь даже собиралась его бросить – после того, как его оправдали на суде. После того как узнала обо всей этой интернетной дребедени. О его «секскурсиях», как он это называл, по разным чатам. О всей той дряни, что он собирался оставить позади.
Глен, знаете ли, вообще любит оставлять что-то позади. Когда он так о чем-то говорит, это означает, что мы никогда больше не станем это обсуждать. И он легко умеет отсекать некую часть своей жизни, давая ей навсегда уплыть куда-то прочь.
– Нам надо думать о будущем, Джинни, а не о прошлом, – терпеливо внушал он мне, притянув к себе поближе и целуя в макушку.
Когда Глен так говорил, я воспринимала это как разумное решение и научилась никогда не возвращаться к тем вопросам, что оставлены им позади. Это вовсе не означало, что я не думала о них, но понятно было, что я никогда больше об этом Глену не заикнусь.
Одним из таких вопросов была неспособность иметь детей. Другим – его потеря работы. А теперь добавились еще и эти чаты и все те мерзости, связанные с полицией.
– Давай, дорогая, оставим все это позади, – сказал он на следующий день после того, как закончилось судебное следствие.
Мы лежали в постели. Было еще так рано, что фонари на улицах не погасли, их было видно в просвет между занавесками. Ни он, ни я в эту ночь особо и не спали. «Слишком оба переволновались», – объяснил Глен.
Он сказал, что у него уже есть кое-какие задумки, что он решил как можно скорее вернуться к нормальной жизни – к нашей с ним нормальной жизни, – чтобы все вновь стало таким, как прежде.
На словах это казалось очень просто, я даже попыталась выкинуть из головы все те гнусные вещи, что недавно услышала, – однако они не желали уходить. Они прятались по уголкам сознания и ехидненько косились на меня. Несколько недель я кипела и мучилась, потом приняла решение. В итоге именно фотографии детей заставили меня однажды сложить чемодан.
С того момента, как мужа стали обвинять в убийстве Беллы, я стояла за него горой, потому что верила в него. Я знала, что мой Глен просто не способен совершить нечто столь ужасное. Теперь все это, слава богу, закончилось, и он признан невиновным.
Но как раз теперь-то мне и пришлось внимательнее присмотреться к тому, чем он на самом деле занимался.
Когда я заявила, что не могу жить с человеком, любующимся подобными картинками, Глен решительно стал все отвергать.
– Это же не по-настоящему, Джинни. Наши эксперты на суде сказали, что на тех фотографиях нет настоящих детей. Там женщины, которые просто очень молодо выглядят и наряжаются в девочек, зарабатывая этим себе на жизнь. Некоторым из них на самом деле уже за тридцать.
– Но выглядят-то они все равно как дети! – закричала я. – И делают они это для тех людей, которым нравится смотреть, как мужчины занимаются этим с детьми!
Тут он заплакал.
– Ты не можешь меня бросить, Джинни. Ты нужна мне.
Я помотала головой и пошла наверх за чемоданом. Меня всю трясло, потому что я еще ни разу не видела Глена таким. Он, казалось, относился к тому разряду людей, что всегда умеют владеть собой. К людям сильным и стойким.
И когда я спустилась по лестнице, Глен уже ждал меня, чтобы своим признанием поймать меня в ловушку.
Он признался, что кое-что сделал ради меня. Дескать, он очень меня любит и понимает, что желание иметь ребенка меня попросту изводит и из-за этого мучится он сам. И потому, когда он ее увидел, то понял, что может сделать меня по-настоящему счастливой. И он сделал это для меня.
Глен сказал, что это было как во сне. Он остановил машину в каком-то тихом переулке, чтобы перекусить и просмотреть газету, как вдруг у самой калитки увидел ее. Она была там совсем одна и смотрела на него. И он не смог удержаться.
При этих словах Глен крепко обхватил меня руками, так что я не могла и шевельнуться.
– Я хотел привезти ее тебе домой. Представляешь, она стояла там одна, а я ей улыбнулся – и она протянула свои ручки ко мне. Хотела, чтобы я взял ее на руки. Тогда я вылез из фургона… и больше ничего уже не помню. Следующее, что возникает в памяти, – это как я еду в фургоне домой, к тебе. Я ей ничего не сделал, Джинни, – уверял он. – Это было точно сон. Думаешь, мне это приснилось, Джинни?
Рассказ его так меня шокирует, что при мысли о подробностях я начинаю задыхаться.
И вот мы с мужем стоим в прихожей, и в зеркале я вижу наше отражение. Кажется, будто это происходит в каком-то фильме. Глен наклоняется ко мне, так что головы у нас соприкасаются, и рыдает мне в плечо. Я же стою с мертвенно-бледным лицом. Глажу его по волосам, пытаюсь утешить. Но при этом мне совсем не хочется, чтобы он перестал плакать: меня пугает то молчание, что последует. Я столько всего хочу у него спросить… Однако столько всего мне знать не хочется.
Через некоторое время Глен как будто унимается, и мы садимся вместе на диван.
– Может, надо бы сообщить об этом полиции? Сказать, что ты видел ее в тот самый день? – Мне просто необходимо произнести что-то вслух, иначе у меня вот-вот взорвется голова.
Глен возле меня напряженно замирает.
– Они тогда сразу скажут, что я ее увез куда-то и убил. А ты сама знаешь, Джинни, что я этого не делал. Даже тот факт, что я просто ее увидел, превратит меня в виновного, которого тут же бросят за решетку. Мы не должны ничего говорить, Джинни. Ничего и никому.
Я молча сижу, не в состоянии что-либо сказать. Впрочем, да, он прав. В понимании Боба Спаркса увидеть Беллу будет равносильно тому, чтобы ее похитить.
Я просто стараюсь думать, что Глен никак не мог ее забрать.
Он ведь только ее увидел – и все. Только лишь увидел. Он не сделал ничего плохого.
Глен все еще всхлипывает от рыданий, лицо у него красное и мокрое.
– Я все думаю, что, может, мне это приснилось? Все это было как-то не по-настоящему. И ты сама знаешь, я бы не причинил ребенку зла, – говорит Глен.
И я киваю. Вроде бы и знаю… Хотя на самом деле я ничегошеньки не знаю об этом человеке, с которым прожила столько лет. Он для меня незнакомец, но связаны мы с ним сейчас куда теснее, чем когда-либо прежде. И он знает меня. Знает, в чем моя слабость.
Он знает, что я сама бы захотела, чтобы он забрал ее и привез к нам домой.
И я понимаю, что именно я со своей одержимостью стала причиной всех этих бед.
Уже потом, заваривая ему в кухне чай, я сознаю, что Глен ни разу не назвал имя Беллы, словно для него она не существует в реальности. Я забираю чемодан, несу его обратно наверх и раскладываю вещи. Глен же тем временем лежит на диване, смотрит футбол. Словно все как всегда. Словно ничего и не случилось.
О Белле мы с ним больше не заговариваем. Глен со мною очень мил, без конца говорит, как он меня любит, и постоянно проверяет, все ли со мной в порядке. И вообще контролирует. «Что сейчас собираешься делать, Джинни?» – спрашивает он всякий раз, звоня мне на мобильный. Вот так мы и живем теперь.
