Патетическая соната – памяти еще живых
Дурак Толстой. Дело в том, что жизнь не имеет продолжения. Будучи хоть как-то, хоть с озарением, хоть с ослеплением, хоть с омерзением, хоть с откровением, – осознана как жизнь, она тут же кончается как возможность жить. Сразу ее место, интересничая и поманивая, занимает Смерть. Смерть как смысл, как единственное реальное другое продолжение. Вторая глава, так сказать. Боль осознанной данности невыносима. И нечего злобно брызгать слюной на технократические попытки и уловки человечества, на попытки симулировать движение в абсолютном покое неотвратимой структуры мироздания. Жить-то надо и после смерти.
Меня легко поймать за руку, которая еще не остыла и не отмылась от микродозы ласки, выданной мною обреченной на страшную смерть, медленную и подробную, – деревенской кошке-скелету, которая родилась уже при мне в одном из домов умирающей деревни, в котором жизнь тогда еще теплилась в лице умирающей хозяйки, деревенской дамы, неприятной, пьющей, но достаточно просвещенной и заведенной на порядок в доме. Сейчас уж года три как она умерла. А вдовец, он тоже умирает в непрерывном запое, это не горе, а еще больший стаж и доступная непрерывность. Короче, скота больше нет. Даже собака, умница, первая собака-дипломат, прожившая у них лет двенадцать, – ушла в соседнюю деревню к их дальним родственникам. Но концептуально и благоразумно очень быстро попала под машину. Чудо! Господи, Твоя власть! Иногда Ты внимателен, Господи.
А вот кошка – никак. Вот уж второй год, наездами по два-три дня два-три раза в год я даю ей пожрать и глажу ее (она требует, она хочет к хозяйке на диван, на колени). Господи! Зачем Тебе новые формы жизни людей? Они же все хуже. Вот египтяне уже достигали совершенства, они уже хоронили всех, не столько нужных умершим для загробной жизни, сколько ненужных оставшимся. Ведь куча растет – мы воротим невесть что сами и должны еще подбирать, разбирать и распихивать по возможности то, что наворотили ушедшие в мир иной. Но мы не справляемся. Вот почему так надо лететь к ебени матери уже на Марс, дистанционно управлять хоть чем-нибудь, чтобы – слушалось, а не умирало медленно по закону суммарной халтуры. Давайте разгладим морщины и укрепим тонус дряблых мышц с помощью синхрофазотрона – нет ничего невозможного, невозможно только вмешаться в невыгодную трагедию жизни и смерти близлежащего существа. Потому что для решения любой невероятной научно-технической задачи нужны мозги, а чтобы проявить мельчайшую дозу участия, нужна душа, а ее не стало в мире больше с ростом народонаселения.
Я больше не хочу приезжать сюда. В эти любимые, естественные для глаз, родные, умиротворяющие, умирающие кущи, к этим вещам, связанным с неизведанной жизнью чужих предков, и теми, в которые играл мой взращенный на воздухе ребенок. Ни к этим серым, вымытым дождями досочкам. Тут цвет абсолютной чистоты – серый. Я не могу взять эту кошку, говорят, у старика есть еще одна, но она не приходит спасаться, а у меня дома своих три, не считая собаки и зверинцев моих родных и близких, временами, становящихся моими. Я не могу, Господи, латать твои такие дыры, я одна. Если бы Богу внимала пустыня! А она кишмя кишит брошенными, погибающими, беззащитными и беспомощными, и принимает смерть так же медленно, как выветривается память. Только память – мера времени.
(Года три после смерти светлой старушки Валентины Егоровны по дороге на речку справа стояла ее душа в платочке – сразу после ее избы, и всегда возникал с ней короткий мысленный диалог, и я чуть ли не смеялась ее шуткам по пути, а теперь вдруг этим летом – только черный провал дома, и даже если ее сын дома, дом концептуально пуст, когда проходишь мимо. Произошла успешная хирургическая операция по удалению образа из пейзажа.)
Как долги любые мученья! Теперь понятно, почему так почитаемо искусство, – там все, как в жизни, только очень быстро, без лишних повторений и поворотов в тупики.
Хватит отдыхать на берегу безбрежного отчаяния погибающего добра. Поеду-ка я домой. Там меня ждут и просят есть те, кому я взялась обеспечивать существование. Проедусь в безвоздушном купе с весьма благополучными, но ностальгирующими жлобами, пососу валидол, преодолею путь с вокзала – и заживу жизнью, растерзанной на броски по исправлению своих обязанностей. А иногда, вечерком, решив, что можно остановиться, чтобы хватило на завтра, я побалдею у телевизора, где мне такие же факультативные МЧС-овцы, как я, – тележурналисты расскажут, как умирают от голода уже не кошки, а дети, но через экран их не накормить. Им легче отказать в помощи, чем похожей на ершик для мытья бутылок знакомой деревенской кошке.
Почему боль, которую испытывают, конечно же, очень многие, не толкает практически никого ни на какие действия? В Бога не верят, но как доверяют, что все – нормально, пока не с ними.
Так что, Лев Николаевич, не стоит преувеличивать значение секса, инстинкта продолжения рода, – это все последствия. Первично – бегство от следов своей и чужой халтуры, лишь бы не распутывать безнадежно спутанные сети, в которые все мы за эти самые тысячелетья попались. Род продолжать, чтобы наворотить новые поколения, – пусть попротивостоят нашей халтуре, мы не смогли.
В первую очередь, человек органически неспособен остановиться и разобраться. Ну есть, кстати, примитивная сублимация этого акта у баб – генеральная уборка, стремление не иметь ни пятнышка на кафеле, ни пылинки, ни – чего там еще… Они воюют, как осы-воительницы, неистово и злобно, с безобидными намеками на упадок материи. Ну где уж тут останутся силы и время – на чью-то чужую не стерильную жизнь.
Даже те, кто не может как бы ничего не делать по сущест ву, – организовали, например, хоспис, – так ведь туда берут только на сорок, кажется, дней. Не уложишься – пеняй на себя.
Христос сам сказал: «Пусть мертвые погребают своих мертвецов». Ну, допустим. А как быть с очень долго умирающими и даже небезнадежными, если дать им пожрать, пустить в дом и т.д. Куда мы так спешим? Это не бег времени, а бегство народов от своего неразрешимого прошлого. Куда несется Русь-Тройка? Да дело не в том, куда, а в том – откуда. Чем больше оставлено халтуры, тем стремительней бег, шире шаг. Это как в анекдоте: «Василий Иванович! Белые в тылу!» – «Вперед!».
Только тотальная добросовестность могла бы остановить логику бытия, а тотальная халтура торопит нас так долго к концу света, как бы кружным, а значит, более легким, путем. Значит, этот вот хаос, наворот времен, эпох, народов, войн, разрух, прогресса, фантастического развития техники, – это легкий путь. Всегда выбирается стихийно более легкий путь. Пусть нас выхлопные газы удушат, техногенные катастрофы разрушат, чтобы мы делали одно, а получали – другое. Так надо. Мы делаем хороший прогресс, мы стремимся, мы спешим, мы работаем. У нас куча положительных характеристик, хороших рекомендаций, отпущенных грехов и самооправданий, а оно – как рванет, но тут уж извините, такая логика Бытия. Мы хорошие, мы и делаем хорошо и к логическому концу дело ведем, косвенным образом. Ведь даже Боженька обещал конец света. Ну и вот. А мы – хорошие. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет. Логика Бытия.
