– Посмотрите, – бросил он, когда я встал рядом. Я послушно посмотрел на улицу. Сейчас, когда в помещении был погашен свет, темнота снаружи уже не была черной. Небо имело явственный багровый отсвет, и в нем заметно было медленное круговое вращение – то ли облаков, то ли дыма, тянувшегося откуда-то из-за горизонта. Сама улица выглядела пустой, с редкими тускло светившимися окнами.
Я перевел взгляд на площадь у ворот, как раз напротив нашего дома. Вышка, в искаженном густой дымкой облике, вновь – как в ту предпасхальную ночь, когда детей Ровницкого гетто отправили в Освенцим, – представилась мне уродливым всадником, сидящим на гигантском уродливом же коне с непомерно длинными ногами… Впрочем, нет, сейчас мне вдруг вспомнилась иллюстрация к изданию романа Герберта Уэллса «Война миров». Вышка походила на боевой треножник марсиан с этой иллюстрации. Она казалась почти черной на фоне темно-багрового неба. Вся картина представлялась замершей в пугающей неподвижности.
Но уже через мгновение я уловил в замершей темноте движение. Ворота медленно подались внутрь, раскрылись – и на улицу потянулись две ровные шеренги уродливых, искаженных тревожным освещением теней. Ни один, даже самый слабый звук не коснулся моего слуха, тени словно плыли беззвучно над тротуаром, двумя потоками обтекая пятачок площади и заливая улицы.
– Что это? – прошептал я. – Что происходит?
– Вот вам и ответ, – ответил он. В это время в разрыве облаков проглянула желтая луна, залив чердак призрачным светом, и в этом свете я изумленно увидел, что Холберг улыбается.
– Чему вы улыбаетесь? – потрясенно спросил я.
– Тому, что однажды вы заподозрили в преступлении меня самого, правда. Помните? Правда, я не знаю – то ли в убийстве, то ли в том, что я являюсь осведомителем, – ответил он.
Я пробормотал что-то невнятное. Мне было очень неуютно под его чуть насмешливым взглядом, я даже на какое-то мгновение забыл о пугающих тенях на улице. Конечно, он имел в виду ту его встречу с незнакомцем, которую я наблюдал, неожиданно для себя.
– Я сам дал вам к этому повод, – сказал Холберг, посерьезнев. – Мне следовало рассказать вам кое-что из моей прошлой биографии. Но однажды я сказал себе: «Прошлой жизни нет, а значит, нет и меня прежнего». Поэтому, когда какое-то событие – например, смутившая вас встреча... – он покосился на меня. – Конечно, я сразу же должен был объясниться с вами. Но не сделал этого – в силу причин, которые я назвал. Да, представляю, что вы могли подумать, обнаружив, что ваш сосед, и без того странный и подозрительный тип, тайно встречается с кем-то из Юденрата, да еще получает оттуда в качестве то ли подачки, то ли платы запрещенные в гетто сигары...
В его голосе не было ни насмешки, ни осуждения, спокойная и даже доброжелательная интонация. Луна снова скрылась за тучами; теперь внутренность чердака была освещена прежним рассеянным тускло-багровым светом.
– Не смущайтесь, доктор Вайсфельд, любой бы на вашем месте задумался о том, кто же я такой – на самом деле, – устало сказал Холберг. – А сыщик вы неопытный – я сразу вас заметил. Вы не умеете прятать свою тень… Хотите сигару? – он протянул мне уже знакомую коробку, в которой лежали две последние коричневые трубочки с золотистыми ободкам. – Берите, берите, – сказал он, видя, что я медлю, тоже взял сигару, аккуратно обрезал кончик ее крохотным осколком стекла, протянул осколок мне. – Я ведь вам уже говорил – не обкусывайте, это же не табачные листья, а всего лишь бумага, пропитанная никотином… Знаете, пока есть время, расскажу-ка я вам еще одну историю. Интересная история, вам понравится. Как вы уже знаете, я занимал пост начальника городского полицейского управления. Однажды у нас в полиции появился новый сотрудник. Молодой человек, с неплохим образованием и прекрасными способностями к сыскному делу. Очень исполнительный и старательный. Я взял его под свою опеку и сделал его очень неплохим полицейским. Потом он ушел из полиции. Мне было жаль. Доходили слухи, что этот молодой человек вступил в нацистскую партию и сделал там карьеру. В тридцать третьем году он вновь появился в управлении. В черной униформе СС. А звали его Леонард Заукель. Ныне – комендант гетто Брокенвальд, шарфюрер СС. Когда я попал в Берген-Бельзен – я вам рассказывал эту историю – он оказался там. Узнал меня. Вот по его протекции, – он усмехнулся, – я был переведен в это гетто. Экспериментальное гетто, Вайсфельд. У меня с этим человеком сложились странные отношения. Знаете ли вы, почему комендант гетто приносит мне сигары, безусловно запрещенные здесь? Именно потому что я – его начальник. Бывший начальник, но и первый учитель. Заукель считает необходимым отчитываться передо мной. Такое впечатление, что подсознательно он жаждет моего оправдания. Или даже одобрения...
– Зачем вы мне об этом рассказываете? – потерянно спросил я.
Холберг отошел от окна и сел на топчан, напротив меня.
– Это с ним я встречался тогда. И сегодня тоже. И это он время от времени не только дарил мне запрещенные предметы, но и рассказывал кое-что. Некоторые вещи, о которых не должен был бы рассказывать заключенному. Но я-то – его начальник. Так вот. Вы спрашиваете – почему я ничего не рассказал госпоже Ландау? Почему я не довожу до конца расследование? Почему не выступаю с разоблачением убийцы? – он указал в окно. – Вы спрашиваете, что это значит? Утром из гетто Брокенвальд уходит транспорт в Аушвитц. В Освенцим. Все кончено, Вайсфельд. Гетто Брокенвальд ликвидируется. Руководство рейха признало эксперимент по созданию еврейского города неэффективным.
Его слова казались невесомыми, но были холодны, словно льдинки.
– Заукель показал мне список, – слова шелестели в сгустившемся сумраке. – Список тех, кто попал в первый транспорт. В нем есть все – свидетели, сыщик, подозреваемые. И убийца тоже. Все. Понимаете? Вы, я, Лизелотта Ландау-фон Сакс, Луиза Бротман, Ракель Зильбер. Господа Шефтель и Красовски. Пастор Гризевиус и священник отец Серафим. Все участники этой детективной истории. Если хотите – детективной игры. Нынче ночью игра в детектив – в нормальную жизнь, доктор! – закончилась. Понимаете, Вайсфельд? И разоблачение убийцы, эффектная финальная сцена потеряла смысл.
Мы молча стояли у окна. Дым наших сигар смешивался с туманом, все так же клубившимся над Брокенвальдом. Мне показалось, что вокруг черных силуэтов эсэсовцев, оцепивших улицы, он сгущался.
– Германия обречена, – сказал вдруг г-н Холберг. – Германия обречена, мало кто этого не понимает. Победа союзников неизбежна. В этом году или в следующем – не суть важно. И неважно, что произойдет со всеми нами… – он прикрыл глаза. – То есть, неважно для истории. Когда эти монстры уйдут, как вы думаете, что будет? Что произойдет? Если евреи еще останутся на этом континенте. Хотя бы в небольшом количестве…
– Не знаю, – ответил я. – Я не знаю, что будет потом.
– Гетто, – сказал Холберг. – Будет гетто. Где-нибудь за пределами Европы. Где-нибудь на Мадагаскаре. Или даже в Палестине, как того хотят сионисты. Вы знакомы с сионизмом, доктор? Это такая еврейская утопия.
«Арийская утопия» – вспомнил я слова доктора Сарновски.
